Победивший дракона - Райнер Мария Рильке
– Нельзя отрицать, – перебил меня услужливый молодой человек; он уже давно заострил губы, – нельзя отрицать колоссальный выигрыш от объединения; известно, что из этой внутренней взаимосвязанности вышло много выдающихся мастеров.
– Позвольте, – сказал я, пока он между делом стряхивал пылинку с моего рукава, – это всего лишь введение к моей истории, хотя оно усложненней, чем сама история. Итак, я сказал, что объединение распространилось по всей земле, и это факт. Три его члена в ужасе сбежали друг от друга. И нигде не нашли покоя. Каждый постоянно опасался, что другие еще могут обнаружить клочок его жизни и осквернить своей гнусной мазней, и когда все трое оказались в противоположных пунктах земной периферии, каждого вдруг осенила неутешительная мысль, что его небо – небо, которое он с трудом добыл благодаря своей возросшей самобытности, – все еще доступно другим. И тогда, потрясенные, они, все трое одновременно, попятились друг от друга со своими мольбертами; еще пять шагов – и они бы свалились с края земли в бесконечность и теперь со все возрастающим ускорением удваивали бы обороты вокруг земли и солнца. Но участие и внимание Бога предотвратили эту лютую участь. Бог увидел опасность и в последний момент вышел (а что ему оставалось делать?) на середину неба. Три художника испугались. Они установили свои мольберты и взяли свои палитры. Они не могли упустить такую возможность. Любимый Бог является не во все дни и не каждому. И естественно, что каждый из художников думал, что Бог предстал только ему. И они с полной самоотдачей погрузились в работу. И всякий раз, когда Бог собирался снова вернуться к себе, в небо, святой Лука упрашивал его остаться еще на какое-то время на виду, пока три художника не управятся со своими картинами.
– И эти люди, без всякого сомнения, уже выставили эти картины, может быть, даже продали? – спросил музыкант в самой нежной тональности.
– С чего вы взяли? – опроверг я. – Они все еще рисуют Бога и будут его рисовать до самой смерти. Но если они (чего я не исключал бы) еще раз в жизни сойдутся и покажут друг другу свои картины, написанные с Бога, кто знает: может быть, эти картины едва ли отличались бы одна от другой.
Мы дошли до вокзала. У меня оставалось еще пять минут. Я поблагодарил молодого человека за компанию и пожелал всяческого счастья ему и новому объединению, которое он столь достойно представляет. Он, весь в мыслях, постукивал указательным пальцем по пыли, тяготившей подоконник маленького зала ожидания. Я, признаюсь, польстился приписать его задумчивость моей маленькой истории. Когда он вытянул на прощание красную нитку из моей перчатки, я в знак благодарности посоветовал:
– Вы можете вернуться через поле, эта дорога значительно короче, чем улица.
– Простите, – поклонился услужливый молодой человек, – я все же снова пойду по улице. Я как раз вспоминаю, где я это заметил. В то время, как вы любезно рассказывали мне вот уж действительно нечто поучительное, я заметил в каком-то огороде птичье пугало в старом пиджаке, а один рукав, если не ошибаюсь – левый, повис, зацепившись, на перекладине и не развевался на ветру. И я чувствую в известном смысле обязанность внести мою маленькую лепту ради всеобщих интересов человечества, которое мне представляется тоже своего рода объединением, где каждый делает свое дело, и вернуть этому левому рукаву его истинный смысл, а именно: развевание на ветру…
Молодой человек удалился с самой что ни на есть любезной улыбкой. Я же чуть было не опоздал на поезд.
Фрагменты из этой истории молодой человек исполнил на одном из «вечеров» объединения. Бог знает, кто ему придумал музыку. Герр Баум, знаменосец, принес ее с собой детям, а дети запомнили оттуда некоторые мелодии.
Нищий и гордая юница
Так совпало, что мы – господин учитель и я – стали свидетелями одного маленького происшествия. У нас возле ограждения от леса иногда стоит старый нищий. Сегодня он тоже стоял там, бедней и плачевней, чем когда-либо, и благодаря сострадательной мимикрии почти не отличался от штакетника дощатой изгороди, к которой он и прислонился. Но тут случилось, что совсем маленькая девочка подбежала к нему, чтобы дать мелкую монетку. Дальше не было ничего примечательного, поразительно только то, как она это совершила. Она сделала красивый старательный книксен, быстро, как если бы этого никто не должен был заметить, протянула старику свою лепту, снова сделала книксен – и убежала. Но эти оба книксена были бы достойны императора. Именно это и рассердило учителя. Он быстро направился к нищему, по-видимому, чтобы его прогнать от забора; ведь он, учитель, как известно, состоит в правлении общества вспомоществования бедным и потому относится с неприязнью к уличным попрошайкам. Я удержал его.
– Мы поддерживаем людей, можно сказать, заботимся о них, – горячился он, – и если они после этого попрошайничают на улицах, то это просто… просто баловство.
– Уважаемый учитель, – попытался я его успокоить, но он все еще тянул меня к лесу, – уважаемый учитель, – упрашивал я, – я хотел бы рассказать вам одну историю.
– Так неотложно? – спросил он язвительно.
Но я воспринял это всерьез:
– Да, прямо сейчас. Пока вы не забыли то, что мы только что наблюдали.
Учитель после моей последней истории мне не доверял. Я прочитал это по его лицу и умилостивил:
– Не о любимом Боге, вовсе нет. Любимый Бог не встречается в моей истории. Это нечто историческое.
Я сразу его заинтересовал. Можно произнести только одно слово – «исторический», и уже каждый учитель навострит уши, потому что историчность уважаема, безобидна и часто педагогически пригодна. Я увидел, что учитель протирает свои очки – знак того, что зрительная сила пробилась в уши, – и воспользовался благоприятным моментом. Я начал:
– Это было во Флоренции. Лоренцо де Медичи[230], юный, еще не властитель, как раз сочинил свое стихотворение «Trionfo di Вассо ed Arianna»[231], и об этом уже заголосили все сады. В те времена звучали живые песни. Из темноты поэта они поднимались на взволнованные голоса и неслись на них, как на серебряных ладьях, в неизвестное. Поэт начинал песню, и все, кто ее пел, завершали ее. В «Триумфе», как и в большинстве песен того времени, жизнь празднуется, она – как скрипка с легкими, певучими струнами и со своей темной глубиной, шелестом крови. Ее неодинаково длинные строфы поднимаются в колеблющемся ликовании, но там,
