Плоды земли - Кнут Гамсун
А в ночь на понедельник возвращаются из села Сиверт с Ребеккой и Йенсиной. Все сошло хорошо, Ребекка последние несколько часов спала, и так, сонную, ее вытаскивают из телеги и вносят в дом. Сиверт узнал много новостей, но когда мать спрашивает:
– Что-нибудь слыхал нового? – он отвечает:
– Да ничего особенного. Аксель завел косилку и борону.
– Правда? – с интересом спрашивает отец. – Ты видел?
– Сам видел. Стоят на пристани.
– Ага, так вот зачем он ездил в город! – говорит отец.
У Сиверта полным-полно еще более любопытных новостей, но он не произносит больше ни слова.
Пусть отец думает, что дело, за которым Акселю Стрёму понадобилось съездить в город, – покупка косилки и бороны; пусть и мать тоже так думает. Да только никто из них так не думал, они уже довольно наслушались, что поездка эта связана была с недавним детоубийством, раскрытом в их местах.
– Ну ладно, ступай ложись! – говорит наконец Исаак.
Сиверт уходит и ложится, его так и распирает от новостей. Акселя вызвали на допрос по важному делу, с ним поехал и ленсман. Дело было настолько важное, что даже жена ленсмана, у которой опять родился ребенок, оставила ребенка и тоже отправилась в город вместе с ними. Она объяснила, что хочет сказать словечко присяжным.
По селу во множестве ходили всякие сплетни и слухи, и от Сиверта не укрылось, что вспомнили тут и про другое, старое детоубийство. При его приближении разговоры возле церкви смолкли, и будь он не тем, кем был, люди, возможно, отвернулись бы от него. Хорошо быть Сивертом: во-первых, сын богатого человека, владельца большой усадьбы, к тому же и сам по себе толковый парень, работяга, его ставили в пример и уважали. Он всегда пользовался общей любовью. Только бы Йенсина не наслушалась лишнего до их отъезда домой! У Сиверта был свой резон для беспокойства, ведь и деревенские люди тоже могут краснеть и бледнеть. Он видел, как Йенсина вышла из церкви с маленькой Ребеккой, она тоже его заметила, но молча прошла мимо. Он подождал немножко, потом подъехал к дому кузнеца, чтоб забрать Йенсину и сестренку.
Все сидят за обедом, весь дом обедает. Сиверта тоже приглашают к столу, но он уже закусил, спасибо! Они ведь знали, что он приедет, могли б немножко и подождать; у них, в Селланро, подождали бы, здесь – нет!
– Конечно, у нас не такая еда, к какой ты привык дома, – говорит кузнечиха.
– Что нового узнал в церкви? – спрашивает кузнец, хотя тоже был там.
Когда Йенсина с Ребеккой уселись в телегу, кузнечиха говорит дочери:
– Ну что ж, Йенсина, пора тебе поскорее возвращаться домой!
Это можно понять надвое, подумал Сиверт, потому и не вмешался. Но выразись она немножко пояснее – и он бы уж обязательно ответил! Он хмурит брови и ждет – но нет, больше она ничего не говорит.
Они едут домой, разговаривает одна маленькая Ребекка, она полна впечатлений от виденного в церкви: священник в ризе с серебряными крестами, паникадило, орган. Много спустя Йенсина говорит:
– Какой стыд, с Барбру-то!
– На что это твоя мать намекала, когда сказала, что тебе надо поскорее возвращаться домой? – спрашивает Сиверт.
– На что намекала?
– Ты хочешь от нас уехать?
– Когда-нибудь придется же вернуться домой.
– Тпр-ру! – Сиверт останавливает лошадь. – Хочешь, я поверну и отвезу тебя сейчас же?
Йенсина смотрит на него, он бледен как мертвец.
– Нет, – отвечает она и начинает плакать.
Ребекка с удивлением посматривает то на одного, то на другую. О, маленькая Ребекка оказалась как нельзя более кстати в этой поездке, она взяла сторону Йенсины, погладила ее и заставила улыбнуться. А когда пригрозила брату, что спрыгнет с телеги и принесет для него хорошую розгу, невольно улыбнулся и Сиверт.
– А теперь я спрошу: на что намекал ты? – сказала Йенсина.
Сиверт не раздумывая ответил:
– Я хотел сказать, что, если ты хочешь от нас уехать, мы попробуем обойтись и без тебя.
Позже Йенсина говорит:
– Да, конечно, Леопольдина уже подросла и вполне может исполнять мою работу.
Обратный путь домой вышел очень печальный.
VII
В гору поднимается человек. Ветрено, льет дождь, началась осенняя распутица, но человек не обращает на это никакого внимания, он весел с виду, и на душе у него весело – это Аксель Стрём, он возвращается с допроса, его оправдали. И он рад: во-первых, на пристани стоят его новенькие косилка и борона, а во-вторых, его оправдали. Он не принимал участия в убийстве ребенка. Вот как бывает на свете!
Но что ему пришлось пережить! Когда он стоял перед судом и давал показания, ему, неутомимому труженику, эта работа показалась самой тяжкой в его жизни. Ему не было никакого расчета усугублять вину Барбру, поэтому он всячески старался не сказать лишнего, рассказал даже не все, что знал, каждое слово пришлось из него вытягивать, и большей частью он отвечал только «да» и «нет». Ну не довольно ли уже? Надо ли раздувать дело? Много раз казалось, что оно принимает совсем серьезный оборот, высокое начальство в черных-пречерных сюртуках смотрело так грозно, им ничего не стоило немногими словами повернуть все на плохое и, пожалуй, добиться его осуждения. Но они оказались добрыми людьми, не захотели его погибели. Да кроме того, в спасение Барбру включились могущественные силы, а это должно было пойти на пользу и ему.
Господи помилуй, что же его ожидало?
Ведь сама Барбру навряд ли станет говорить во вред своему бывшему хозяину и возлюбленному – он сидел, мысленно возвращаясь и к этой ужасной истории, и к другой, что была раньше, – не так уж Барбру глупа. Нет, Барбру оказалась достаточно умна, она расхвалила Акселя, сказала, что он решительно ничего не знал о родах, до того как все кончилось. Он немножко чудной, и они между собой не ладили, но он человек смирный и вообще замечательно хороший человек. А что он выкопал новую могилку и переложил в нее тельце, так случилось это уже много спустя, и сделал он это оттого, что ему показалось, будто прежняя могилка сыровата, хотя она и была сухая, а только Аксель такой уж чудной.
Так что же могло грозить Акселю, раз Барбру принимала всю вину на себя? За Барбру же вступили в бой могучие силы. Вступила в бой госпожа ленсманша Хейердал.
Не щадя себя, она обошла и высших и низших, потребовала, чтоб
