Изгнанник. Каприз Олмейера - Джозеф Конрад
Одно из таких деревьев вынесло на отмель прямо возле дома, и Олмейер, очнувшись от дум, уставился на него с вялым интересом. Дерево лениво покружило среди бурлящей пены и вскоре снова соскользнуло в поток и поплыло по течению, покачиваясь и выставляя ввысь оголенную ветку – словно взывало к небесам в безмолвной мольбе покарать реку за ее неоправданную жестокость. Любопытство Олмейера росло каждую секунду. Он перегнулся через перила, чтобы разглядеть, минует ли дерево лежащую впереди мель. Миновало, и он подался назад, размышляя, что теперь оно уж точно достигнет моря. Олмейер от всего сердца позавидовал бездушному бревну, которое казалось уже совсем маленьким и почти растаяло в сгущавшейся тьме. Когда дерево совсем исчезло из виду, он задумался, как далеко его занесет. Повернет оно к северу или же к югу? К югу, наверное, и тогда доплывет до самого Макасара, что на Сулавеси!
Макасар! Мыслями Олмейер обогнал дерево в воображаемом путешествии, но память перенесла его лет на двадцать назад, воскресив скромного худощавого юношу. Одетый в белое, он сходил с голландского корабля на запыленную пристань Макасара, чтобы сколотить капитал на складах старого Хедига. Серьезная веха в судьбе, начало новой жизни. Его отец, мелкий служащий Ботанического сада Бейтензорга был, вне всяких сомнений, счастлив устроить сына в подобную компанию. Сам юноша тоже оказался не прочь покинуть губительное для здоровья побережье Явы и сомнительные удобства родительского бунгало, где отец целыми днями ворчал, проклиная тупость местных садовников, а мать, раскинувшись в шезлонге, оплакивала утраченные радости жизни, которыми наслаждалась в родном Амстердаме по праву дочери торговца сигарами.
Так что Олмейер покинул дом с легким сердцем и еще более легким карманом. Он бегло говорил по-английски, знал назубок арифметику и был готов покорять мир, ничуть не сомневаясь, что тот готов ему покориться.
Теперь, по прошествии двадцати лет, в удушающей жаре борнейского вечера он с щемящей грустью вспоминал высокие прохладные склады с их длинными прямыми «проспектами» меж ящиков с джином и тюков с тканями; бесшумные двери; неяркое освещение, столь приятное глазу после слепящего уличного пекла; небольшие отгороженные закутки среди кип товаров, где китайские клерки – опрятные, спокойные, с невыразимо печальными глазами – молча и стремительно что-то писали среди шума и гама чернорабочих, которые катили бочки или грузили ящики под заунывную песню с исступленным выкриком в конце. А в самой дальней части склада, куда почти не доносился шум работ, напротив огромной двери был отгорожен ярко освещенный отсек побольше. Здесь негромко и беспрерывно позвякивали серебряные гульдены, которые считали и складывали в столбики аккуратные китайцы под надзором мистера Винка – кассира, гениального руководителя склада и правой руки хозяина.
Олмейер работал там же, за столом, у небольшой зеленой двери, подле которой всегда стоял малаец, подпоясанный красным кушаком и в тюрбане. С ритмичностью механизма он подергивал свисавшую откуда-то сверху тонкую веревку, а та раскачивала опахало, закрепленное с другой стороны зеленой двери, где находился так называемый личный кабинет. Там восседал сам хозяин, старина Худиг, принимая шумных посетителей. Время от времени дверь распахивалась, открывая другой мир, в синеватых клубах табачного дыма, с разнокалиберными бутылками и кувшинами на длинном столе. Там в ротанговых креслах непринужденно раскинулись громогласные гости, а выглянувший хозяин, не отпуская дверной ручки, что-то гудел на ухо Винку, орал на весь склад приказы или, углядев неуверенно мнущегося на пороге незнакомца, приветствовал его дружеским ревом: «Прожу ваз, капидан! Одкуда вы? Бали? Боны есдь? Давайте! Беру взе, что есдь! Га-га-га! Входиде!» Под приветственные крики посетитель втягивался внутрь, дверь захлопывалась, и склад снова наполнялся привычными звуками: пением рабочих, грохотом бочек, скрипом быстрых перьев, – и над всем этим витало музыкальное позвякивание серебряных монет, перебираемых желтыми пальцами сосредоточенных китайцев.
В те времена в Макасаре кипела и жизнь, и торговля. Туда со всех островов стекались горячие головы. Снарядив в Австралии шхуны, они штурмовали Малайский архипелаг в поисках золота и приключений. Отчаянные, бесшабашные, удачливые, закаленные в стычках с пиратами, которых до сих пор было полно у любого побережья, они легко делали деньги и съезжались в бухту на «рандеву» для сделок и развлечений. Голландцы звали их английскими торгашами. Часть из них определенно составляли джентльмены, очарованные романтикой здешней жизни, другую часть – моряки. И признанным королем над всеми был Том Лингард, которого малайцы – как мирные рыбаки, так и кровожадные головорезы – искренне, нет ли, называли Раджа Лаут – Повелитель Моря.
Олмейер услышал о нем, не пробыв в Макасаре и трех дней. На него обрушились рассказы о его гениальных сделках, бурных романах и отчаянных битвах с пиратами Сулу и трогательная история про девочку с пиратского прау, который Лингард захватил после долгого боя, выкинув всю команду за борт. Все знали, что девочку эту Лингард взял с собой и устроил учиться в какой-то монастырь на Яве. Он звал ее дочерью и поклялся, что перед возвращением на родину выдаст ее за белого и оставит молодой семье все свои деньги. «А денег у капитана Лингарда ой как много, – повторял, бывало, Винк, склонив голову набок. – Очень много, больше, чем у Хедига». И сделав паузу, чтобы у слушателей было время переварить это потрясающее заявление, добавлял заговорщическим шепотом: «Вы ведь знаете, что он обнаружил реку?»
В этом-то и крылся секрет: капитан открыл реку! Вот что возвышало старину Лингарда над толпой остальных покорителей моря – всех тех, кто днем торговался с Худигом, а ночью пил шампанское, играл, горланил песни и занимался любовью с девчонками-полукровками на широкой веранде отеля «Санда». По этой реке, устье которой знал только он один, Лингард возил разнообразные грузы: ткани, медные гонги, оружие и порох. Бриг «Молния», которым он командовал самолично, в такие ночи тихо исчезал с рейда, пока собутыльники Лингарда спали под столами; перед тем как выйти в море, Лингард перепивал всех, а его самого хмель словно не брал. Многие пытались его выследить, чтобы найти тот благодатный край гуттаперчи и ротанга, жемчуга и съедобных птичьих гнезд, воска и даммаровой смолы, но изящная «Молния» легко уходила от любого судна в здешних морях. Некоторые корабли терпели
