Весна священная - Алехо Карпентьер
выгодно, прямо или через посредников, какому-нибудь американскому концерну. Моя подруга—иностранка, «русская загадка, странная и сладкая, будто шоколадка»,— чрезвычайно понравилась Тересе, главным образом потому, что ее появление сильно встревожило тетушку; нечто странное, непредвиденное вторглось в мир, идеально устроенный в полном соответствии с ее, тетушкиными, представлениями. Зачем оказалась тут эта женщина, чужая, ненужная, неприятная? Она—не наша, и при первом удобном случае надо постараться от нее избавиться, изгнать из клана. Тереса, как всегда, улавливала малейшие колебания в настроениях графини, угадывала ее тайные помыслы, сокровенные душевные движения, и вот с лукаво-злобной радостью кинулась разрушать тетушкины воинственные планы; Тереса, Вера и я заключили в тот вечер тройственный союз и в конце концов одержали победу. Тереса усадила нас в свой длинный зеленый быоик, где на переднем сиденье свободно помещались три человека, и повезла в отель «Унион», но, проезжая мимо «Флоридиты», остановилась и объявила, что необходимо выпить, иначе мы просто умрем от жажды. Опершись локтями о стойку, ссутулив широкие, как у лесоруба, плечи, сидел спиной к дверям Эрнест Хемингуэй; время от времени он поднимал огромную ладонь—шел яростный спор о приемах хайалай; собеседник Хемингуэя, весьма живописного вида остроумный басконский священник, умело сочетал лукавую шутливость с красноречием церковника. «Поздоровайся с ним,— сказала Вера; ей очень хотелось познакомиться с Хемингуеэм.— Напомни о встречах у Гертруды Стайн, об Адриенне Монье, скажи, что в Беникасиме мы виделись с Ивэном Шипманом».— «Он сейчас другим занят»,— отвечал я; Хемингуэй нас не заметил, и я был рад этому, не хотелось воскрешать давнее прошлое; «Кафе де Дё Maro», «Рю Одеон», книжная лавка «Шекспир и К°», которой владела Сильвия Бич, Джойс в невообразимо толстых темных очках, переходящий через улицу неуверенной походкой слепого,— все осталось далеко позади, в другой жизни. Я чувствовал себя повзрослевшим, ведь так много пришлось пережить: встреча с Адой, гибель ее в ночи, Интернациональные бригады... Вот почему деятели литературы сейчас не слишком интересовали меня. Словно острым ножом разрезано надвое мое существование, и я, живущий сейчас, нисколько не похож на меня прежнего, на эстета, что уехал однажды в Европу искать истину — высшую трансцедентную истину, а она в конце концов скрылась из глаз, будто обманчивый солнечный зайчик... Валери, Ортега, Бретон... 226
на кой черт они сдались, если не могут ответить по-настоящему на те вопросы, что больше всего меня мучают, если не предвидели катастрофы, что покачнула земной шар, не понимали хода истории, которая отметила меня, прошила пулеметом тело, оставив неизгладимую печать? «Свобода,—говорил Бретон,— единственное слово, которое имеет надо мной власть и может меня воодушевить». Ну, а какую свободу мог я получить от Бретона? Прилеплять к холсту петушиные перья? Изображать горящих жирафов посреди пустыни, чашу, обтянутую кроличьим мехом, мягкие часы1, женщину-манекен с пастью льва на бедре? Или на стенах клубов викторианских времен рисовать битвы людей-птиц, людей-рыб, людей — листьев орешника, похожих на иллюстрации к романам Жюля Верна о приключениях Филеаса Фогга да Робура Завоевателя?.. Пока Констан, знаменитый бармен, приготовлял нам коктейль, Вера говорила—может быть, немного преувеличивая, чтобы доставить удовольствие моей кузине,— о том, что видела, слышала и наблюдала за последние несколько часов. Она уверяла, что мои родственники — величественная тетушка и остальные— очаровательны. Что ж касается «бар», сахарных и финансовых, они, на ее взгляд, мало отличаются от богатых коммерсантов— приятелей отца, которых она в детстве видела в Баку и Петербурге. Это устойчивый архетип времени. Все буржуа мира, будь они несколько более или несколько менее культурны (впрочем, их культура—всего лишь снобистское подражание моде, и потому овладеть ею не представляет больших трудностей)— похожи друг на друга. И недостатки у них одни: чрезмерное почтение к богатству, привязанность к добытой собственности, поверхностное тщеславие и варварское равнодушие ко всему, что не связано с деньгами. В конце концов,— продолжала Вера, в своей крайней снисходительности она готова была чуть ли не прославлять моих родных,— картины Сулоаги и Сорольи не хуже грациозных пастелей Мари Лорансен, более или менее явной салонности Ван Донгена1 2 или портретов дам с коровьими глазами Кислинга3, а «Рапсодия в стиле блюз» — вещь 1 «Горящий жираф» — картина Сальвадора Дали; «Чаша, блюдце и ложка, обросшие мехом» — картина художника-сюрреалиста Мерега Оппенгейма; «Мягкие часы» — картина Сальвадора Дали. 2 Ван Донген, Кес (1877—1942) — французский живописец и график, крупнейший представитель фовизма. . 3 Кислинг, Моиз (1891 —1953)—.французский живописец и график, испытал сильное влияние Модильяни. 8* 227
довольно оригинальная, в ней по крайней мере чувствуется нерв, энергия, и, уж конечно, она интереснее, чем произведения Жоржа Орика1 или Анри Core1 2. Конечно, не дело, когда девушки, слывущие начитанными, считают «Le grand écart»3 Кокто или «Дэвида Голдера» Ирен Немировской гениальными произведениями, но — черт побери! — не надо забывать, что книги эти имеют мировую славу и слава пришла сюда из Европы... Итак, можно было надеяться, что Верина балетная школа скоро станет реальностью. «Столько раз приходилось мне терпеть неожиданный крах, заниматься балетом систематически не удалось. Я отнюдь не prima ballerina assoluta, тем более здесь, где выступала Павлова, никто не придет от меня в
