Осенью. Пешком - Герман Гессе
– Нет, нет, душечка, не плачь! Не надо плакать больше! Пойдем, детка, пойдем, вот мы и успокоились, вкусненькое что-то будет к ужину. Ты думала, он увести тебя хочет? О, глупенькая ты, никто тебя не уведет, Нет, нет, верь мне, никто тебя не уведет. Не надо плакать, дурочка, никогда плакать не надо.
Август Шлоттербек одновременно растерянный, и растроганный смотрел на больную, которая плакала уже тише, почти по-детски, умиротворенная, покачивала головой, стонала слабеющим голосом, и на опечаленном лице ее под бежавшими еще слезами, вдруг выступила глуповатая, беспомощная детская улыбка. Но гость чувствовал себя совершенно лишним при этой сцене и, тихо кашлянув, сказал: – Мне очень жаль… надеюсь, все обойдется благополучно. Позвольте мне завтра опять прийти к вам. Лишь в это мгновение фрау Энтрис вспомнила, как он просил ее руки, и она слушала его и дала ему говорить, хотя и не вслушивалась в его слова. Она удивилась самой себе. Он мог подумать, что она играла с ним. Ей ясно было, что она не может отпустить его с этим заблуждением, и она сказала: – Нет, оставайтесь. Все прошло. Нам надо еще договорить с вами. Голос ее звучал спокойно, лицо было невозмутимо, но милое волнение еще горело на нем, как солнечный закат, и глаза ее смотрели на Шлоттербека умно и холодно, но с тихой тенью печали, а он опять сидел с шляпой в руках и не понимал, куда делись его радость и ее ласковая теплота. Она меж тем усадила золовку на стул и вернулась на свое прежнее место. Лучше оставить ее здесь – тихо сказала она, – не то она опять заволнуется и наделает глупостей. – Я и сама не знаю, отчего я дала вам говорить прежде, я устала немного. Надеюсь, вы не истолковали этого ложно. Мое давнишнее твердое решение – не менять больше моей жизни. Мне почти сорок лет, а вам, наверно, уже за пятьдесят. В эти годы люди благоразумные не вступают больше в брак. Я к вам расположена и благодарна вам, как доброму соседу, и эти отношения могут продолжаться, если желаете. Но этим и ограничимся, иначе только хлопот себе наживем.
Шлоттербек печально, но ласково смотрел на нее. Ему оставалось только, подумал он, исполнить ее желание и уйти. Но сияние, которое он четверть часа тому назад видел на ее лице, еще стояло перед его глазами тихим, прекрасным отблеском позднего лета и поддерживало его желания. Не будь этого сияния, он был бы удручен, но без сожаления пошел бы своей дорогой. Теперь же ему казалось, что счастье доверчивой птичкой уже сидело на его руке, но он упустил момент, когда можно было поймать его. А птицы, бывшей уже так близко, невозможно лишиться без страстной надежды на новый случай поймать ее. Кроме того, хотя его и злило, что она ускользнула от него, но после того, как она слушала его объяснения, озаренная таким мягким светом, – он любил ее гораздо больше, чем еще час тому назад. До этого он полагал, что хлопочет о приятном, выгодном браке, по расчету, но за этот тихий вечерний час он действительно по уши влюбился, и уйти просто с хладнокровным сожалением и дружеским «прости» – уже было немыслимо для него.
– Фрау Энтрис – решительно сказал он, – вы испугались сейчас, и, быть может, мое предложение явилось неожиданностью для вас. Я, быть может, слишком мало говорил о чувствах, и слишком много останавливался на практической, деловой стороне дела, хотя мысленно и далек был от этого. Должен вам поэтому сказать, что чувство мое серьезно, и я не откажусь от вашей любви, хотя бы к тому и были причины. Не могу выразить этого, да и не пристало оно мне, но я никогда от этого не откажусь, это мое бесповоротное решение. Я вас люблю, и так как вы противитесь только рассудком, то я не могу примириться с этим, как покупатель, которого посылают в другую лавку. Я намерен продолжать мою кампанию, осаждать вас всеми силами, а там увидим, кто окажется сильнее.
Такого тона она и вовсе не ждала. Он звучал в ее женской душе, если и не убедительно, то, во всяком случай, помимо воли ее, ласкал ее слух, как первый крик дрозда в февральские дни. Но она не привыкла к власти смутных ощущений над собой и, с твердой решимостью отразить натиск, и сохранить полюбившуюся ей свободу, сказала:
– Вы меня пугаете, сосед! Мужчины дольше нашего остаются молодыми, и мне очень грустно, что вас не удовлетворяет мое решение. У меня нет уже той жизнерадостности, я не могу уже быть молодой и влюбленной, это было бы неискренне. Жизнь, которую я теперь веду, мне мила, я привыкла к ней, я свободна, и живу без больших забот. Потом, это несчастное существо, моя золовка… Я ей нужна, и не оставлю ее, я обещала ей это и не отрекусь от этого. Не к чему и говорить так много. Я не хочу и не могу. И если вы расположены ко мне, то оставьте меня в покое и не грозите мне осадами и тому подобными историями, а то я рассержусь на вас и вовсе слушать вас не стану. Если желаете, забудем сегодняшний разговор, и останемся добрыми соседями. В противном случае, я встречаться с вами больше не могу.
Шлоттербек встал, но не стал прощаться, а возбужденно зашагал по комнате, словно у себя дома, и лихорадочно размышлял, как найти выход из этой беды. Она смотрела на него несколько мгновений и смешно ей было немного, и растрогана она была немного, и обижена немного, и, наконец, воскликнула:
– Будьте благоразумны, сосед. Нам ужинать пора, да и вам, вероятно, тоже.
Но у него готово уже было решение в этот момент. Он учтиво взял левой рукой шляпу, которую в возбуждении своем отложил в сторону, поклонился и сказал с несчастной, вымученной улыбкой:
– Хорошо, я ухожу, фрау Энтрис. Будьте немного снисходительны ко мне сегодня. Я прощаюсь с вами теперь, и некоторое время беспокоить вас не буду. Я не хочу быть навязчивым. Но я вернусь, скажем через четыре, пять недель, и прошу вас только об одном: обдумайте за это время то, что я
