Золото тигров. Сокровенная роза. История ночи. Полное собрание поэтических текстов - Хорхе Луис Борхес
Есть только ты. Есть ты – мое несчастье
и счастье, не делимое на части.
Г. А. Бюргер
Сам не пойму,
отчего меня трогает
каждая мелочь о Бюргере
(две его даты можно найти в словарях)
здесь, в этом городе посреди чистого поля,
у реки с единственным берегом,
на котором, увы, растет не сосна, а пальма.
Он, как любой,
говорил и выслушивал ложь,
предавал и был предан другими,
много раз умирал от любви
и после бессонных ночей
видел сизые окна рассвета,
но преклонялся перед Шекспиром
(через которого говорили другие)
и Ангелусом Силезиусом из Бреслау,
с напускной беззаботностью правя строку
в духе своей эпохи.
Он знал: любая минута —
всего лишь частица былого,
каждый скроен из собственного забвенья, —
бесполезные знания,
сродни теоремам Спинозы
или магии страха.
В городе у неподвижной реки
через две тысячи лет после смерти Бога
(я говорю об очень старых вещах)
Бюргер один у окна и опять,
снова сегодня, правит строку за строкою.
Ожидание
Пока звонок забьется, дверь откроют
И – утоление моей тоски —
Войдешь ты, предначертано Вселенной
Исполнить бесконечную чреду
Мельчайших действий. Разум не измерит
То полуобморочное число
Фигур, учетверенных зеркалами,
Теснящихся и тающих теней,
Растущих и сливающихся тропок.
Песка не хватит, чтобы их исчислить.
(Спешат мои сердечные часы,
Считая злое время ожиданья.)
Пока войдешь,
Чернец увидит долгожданный якорь,
Погибнет тигр на острове Суматра
И на Борнео девять человек.
Зеркало
Я в детстве зеркала боялся: вдруг
оно лицо чужое мне покажет
или безликость маски, за которой
таится что-то страшное. Боялся,
что время молчаливое зеркал
уводит от привычного нам хода
часов и привечает в смутных далях
неведомых существ, цвета и формы.
(Об этом я молчал – ведь дети робки.)
Теперь я в зеркале боюсь увидеть
правдивое лицо моей души,
изрытое тенями и виной,
как видит Бог, а может быть – и люди.
К Франции
Надпись на воротах гласила:
«Ты был здесь, еще не входя,
и будешь, уйдя отсюда».
Это притча Дидро. А за нею – вся моя жизнь,
вся моя долгая жизнь.
Я плутал за другой любовью
и за неутомимым познаньем,
но был и останусь во Франции,
даже когда долгожданная смерть
кликнет меня с одной из буэнос-айресских улиц.
Вместо «вечер и месяц» я говорю «Верлен».
Говорю «Гюго» вместо «море и мирозданье».
«Монтень» – вместо «дружба».
Вместо «огонь» – «Жуана́»,
и тень за тенью проходят,
и нет конца веренице.
Чьей строкой ты вошла в мою жизнь,
как Бастардов жонглер,
вступающий с пением в схватку,
вступающий с пением в «Chançon de Roland»[35]
и перед смертью все же поющий победу?
Век за веком кружит нерушимый голос,
и каждый клинок – Дюрандаль.
Мануэль Пейру
Он гениален был в своей
великодушной дружбе. Был он братом
всем нам, к нему мы приходили в горе
и душу изливали или
молчали – он ни о чем тактично
не спрашивал. Был благодарен миру
за то, что есть у человека тайна
и голубой дымок раздумий сигаретных,
и разговоры до рассвета,
и шахматы, и арабески
слепой судьбы, дразнящий запах
птиц запеченных, фруктов,
и кофе поздним вечером, вино
для единенья и воспоминаний. Восхищали
его стихи Гюго. И я тому свидетель.
Душа его не расставалась с ностальгией.
Он с удовольствием жил прошлым,
сказаньями о драках беспощадных
в тавернах Сура или же Палермо,
о землях, по которым тосковал:
о Франции во всем ее величье
и об Америке зари и кольта.
И по утрам придумывать он начинал
рассказы, над которыми время
теперь уже не властно и которым
передана отвага наших предков
и наша нынешняя горькая печаль.
Но вот он заболел, а вскоре и угас.
Нет, не элегия мое стихотворенье.
И не хочу сейчас я вспоминать
ни о слезах, ни о плите надгробной.
Вечерний свет за окнами тускнеет.
Мы говорим о нашем добром друге,
не мог он умереть. Для нас – не умер.
The thing I am[36]
He помню имени, но я не Борхес
(Он в схватке под Ла Верде был убит),
Не Асеведо, грезящий атакой,
Не мой отец, клонящийся над книгой
И на рассвете находящий смерть,
Не Хейзлем, разбирающий Писанье,
Покинув свой родной Нортумберленд,
И не Суарес перед строем копий.
Я мимолетней и смутнее тени
От этих милых спутанных теней,
Я память их, но и другой, который
Бывал, как Данте и любой из смертных,
В единственном немыслимом раю
И стольких неизбежных преисподних.
Я плоть и кровь, невидимые мне.
Я тот, кто примиряется с судьбою,
Чтоб на закате снова расставлять
На свой манер испанские реченья
В побасенках, расходующих то,
Что называется литературой.
Я старый почитатель словарей,
Я запоздалый школьник, поседевший
И посеревший, вечный пленник стен,
Заставленных слепой библиотекой,
Скандирующий робкий полустих,
Заученный когда-то возле Роны,
И замышляющий спасти планету
От судного потопа и огня
Цитатой из Вергилия и Федра.
Пережитое гонится за мной.
Я – неожиданное воскрешенье
Двух магдебургских полушарий, рун
И строчки Шефлеровых изречений.
Я тот, кто утешается одним:
Воспоминаньем о счастливом миге.
Я тот, кто был не по заслугам счастлив.
Я тот, кто
