Отцы - Бредель Вилли

— Да, я, — мужественно признался он.

— А почему? — поинтересовался блюститель порядка.

— Со злости, — ответил герой и ударил себя кулаком в грудь.

— Со злости? — непонимающе переспросил шуцман. — То есть как это со злости?

Это было уж слишком. Карл Брентен возмутился. Какая наглость! Все, кому только вздумается, командуют им, делают замечания. Кровь бросилась ему в голову. Он крикнул в лицо бестактному шуцману:

— Ответьте мне, сударь: вы за буров или за англичан?

— Прекратите ваш глупый смех, — грозно одернул полицейский Феликса. Тот сразу присмирел, но продолжал подмигивать посетителям, с любопытством окружившим столик. — Вам придется уплатить хозяину за причиненный убыток.

— Само собой, — с достоинством ответил Брентен, — разве я отказывался? Но вы еще не ответили на мой вопрос.

— Зеркало стоит по меньшей мере восемьдесят марок, — подал голос хозяин.

— Феликс, — воскликнул, слегка пошатываясь, разрушитель зеркал, — одолжи мне синенькую!

Феликс снова затрясся в приступе неудержимого смеха и сделал вид, что шарит по карманам. Он выворачивал их один за другим, и когда все обыскал, не обнаружив ни пфеннига, снова захохотал: до того все это показалось ему потешным.

Шуцман несколько смешался, услышав, как небрежно гость попросил сотню. Видно, эти пьянчуги — люди со средствами. Он наклонился над стойкой и о чем-то пошептался с хозяином. Тот требовал гарантий.

— Ваши документы! — обратился шуцман к нарушителям порядка.

— Пожалуйста! — в один голос воскликнули оба.

— Профессия? — спросил шуцман.

— Управляющий фирмой, — гордо ответил Феликс.

— Фабрикант сигар, — с неменьшей важностью ответил его собутыльник. Этот ответ вызвал у Феликса новый взрыв веселья.

Оба показали удостоверения личности со штампом полиции, а Феликс, кроме того, предъявил еще и воинский билет. Воинский билет шуцман просмотрел с особой тщательностью и, возвращая документ, с почтением взглянул на его владельца и даже на мгновение приложил руку к каске. В документе значилось, что Феликс Штримель уволен с действительной службы в чине вице-фельдфебеля. Тут уж все пошло быстро, без задержек. Друзья подписали протокол и заверили хозяина, что в течение недели возместят ему убыток.

— Но вы не ответили на мой вопрос! — И Брентен встал перед шуцманом в вызывающей позе.

— Какой вопрос?

— Вот видите, самое важное-то вы и забыли! — воскликнул Брентен, с укором взглянув на «синего». — Ведь я спрашивал вас: за кого вы — за буров или за англичан?

— Здесь что, был политический спор? — спросил шуцман и нахмурился.

— Вижу, что вы за англичан, — сказал Брентен, — раз вы увиливаете от прямого ответа. Стыдитесь! Ваш кайзер, который платит вам жалованье, за буров. Разве вы не знаете о его телеграмме президенту Крюгеру? Не знаете? Как вам не стыдно!

Приятели с победоносным видом покинули пивную. Феликс, который был выше ростом и лучше одет, подхватил своего шурина под руку, и так, поддерживая друг друга и бросая вызывающие взгляды встречным, они зашагали по Штейндаму. Вдруг Феликс остановился, лихо подкрутил кончики своих щегольских усиков и, посмотрев прямо в глаза Карлу, сказал:

— Эту шутку с бурами ты здорово отмочил. Бедный малый совсем растерялся. А теперь — серьезный вопрос: куда мы направим свои стопы, Карл?

Брентен был чуть не на целую голову ниже своего спутника. Лихо сдвинутый на затылок черный котелок, который вице-фельдфебель запаса Феликс Штримель именовал «цивильной каской», оставлял открытыми начесанные на лоб волосы. Усиков он еще не завел — Карлу еще и двадцати одного года не было. Однако верхнюю губу покрывала жиденькая неровная растительность, за которой Брентен любовно ухаживал, смазывая ее «фиксолином». Карл глубокомысленно сдвинул брови. Феликс предложил:

— Едем на лоно природы. На конке до Ютхорна…

Карл энергично замотал головой.

— Бр-бр… Б-р-р. Только не за город! Пошли лучше в «Летучую мышь»!

— Великолепно! — тотчас согласился Феликс, снова подхватил приятеля под руку и на потеху Прохожий затянул громким, отнюдь не пленительным голосом: «Я бродячий певец… крыс, мышей я ловец…»

Карл, вспоминая зеркало и своих сестер Мими и Лизбет, пел: «Счастлив тот, кто сожрет все, что он не пропьет».

И так, упорно распевая всяк свое, они потащились в бар «Летучая мышь».

3

Поздно вечером Карл Брентен волей-неволей направился домой. Его гнала неодолимая потребность выспаться. Двое суток он кутил без просыпу: в субботу, отпраздновав день рождения Мими, они вчетвером пошли шататься по пивным. Но последние десять часов путешествовали только Карл и Феликс. Густав и Хинрих, дрессированные муженьки, как презрительно называл их Брентен, вернулись, точно послушные собачонки, к своим женам. Карл Брентен презирал всех женщин мира, и в особенности свою собственную супругу. Минутная слабость — и ад на целый век. Кто это сказал? Гм… Феликс, конечно. Пошляк этот Феликс. Но он прав.

Карл подошел к дому и уже собрался было войти в подъезд, как вдруг откуда-то из темного угла навстречу ему выскочила соседка, фрау Боллерс. Он испуганно отшатнулся.

— Господин Брентен, господин Брентен, вам лучше в таком виде не подниматься наверх. Ваша жена родила мальчика.

— И поэтому мне туда не ходить? — возмутился Брентен. — Очень мило!

— Дорогой господин Брентен, — убеждала соседка, — всего несколько часов как она родила. Ваша жена очень измучена. Надо же понимать. И потом — ваша теща там. Она уже несколько раз о вас спрашивала.

При слове «теща» Карл Брентен вздрогнул и попятился. Сразу присмирев, он обалдело смотрел на соседку. Только теперь, по-видимому, слова ее дошли до его сознания.

— Да, да, тогда, значит, я… Гм! Гм! Так вы говорите, фрау Боллерс, мальчик? Боже ты мой, у меня сын! Да, да, тогда я… тогда я лучше… — Он крепко ухватился за косяк двери, круто повернулся и, шатаясь, вышел на улицу. Но тут же возвратился и позвал фрау Боллерс, уже поднимавшуюся по лестнице.

— Фрау Боллерс, вы… Вы оказали бы мне большую услугу… Я был бы вам весьма признателен… Вы ведь видите, что я… Понимаете… у сестры моей сегодня день рождения… Может быть, вы проследите, когда старуха уйдет?

— Хорошо, с удовольствием, господин Брентен!

— Не будет же она там торчать целую вечность. И я хотел вас просить… Да… Не дадите ли вы мне как-нибудь знать… Когда путь будет свободен… Знаете что? Когда путь будет свободен, начертите мелом тут вот, на двери, крестик… Сделаете? Буду вам страшно признателен, страшно признателен!

— Хорошо, как только фрау Хардекопф уйдет, я непременно дам вам знать.

— Вот спасибо, фрау Боллерс, большое спасибо!

Говорят, что, если пьяный свалится в реку, он тотчас протрезвеет. Карлу Брентену казалось, что его окунули в ледяную воду. В его отяжелевшей голове неумолимо стучало: «Я отец… у меня сын…» Он, конечно, знал, что это скоро случится, но представить себе этого не мог. И вот свершилось: он стал отцом.

Карл Брентен свернул на Шпрингельтвите и на узкой Нидернштрассе смешался с густой толпой прохожих. Куда он шел? Он знал одно — домой ему еще нельзя. Итак, он стал отцом. У сестер глаза на лоб вылезут. До сих пор они еще как-то надеялись его спасти; теперь они поставят на нем крест: безнадежен, мол… Черт бы их взял, всю эту благородную семейку! Мнят о себе невесть что. Только и знают что подпускать шпильки и издеваться. А помочь ему — это никому не пришло в голову. И Феликса — к дьяволу! Он один виноват, что и сегодня весь день прокутили. Он же и на дебош подбил: подуськивал до тех пор, пока не вышла эта история с зеркалом. А если действительно придется платить, Феликс скорее всего увильнет. Наверняка увильнет: он уже намекал… Я для всех мальчишка. Все думают, что меня нужно опекать. Будь они трижды прокляты! Какое кому дело, когда и на ком я женился? И кого касается, что я стал отцом? Непонятная слабость овладела Карлом. У него родился сын, а он весь день прокутил, пропьянствовал. «Не забывай, что ты Брентен». Подумаешь! «Брентен — это кое-что значит…» Ха-ха! Сейчас все они прикидываются, будто страшно озабочены его судьбой. Раньше надо было позаботиться о своем «младшем братце», как они говорят, а то довели до того, что он стал пролетарием. А теперь шипят: «Ты ведь не пролетарий, Карлхен. Не забудь все-таки, что наш папа был не кто-нибудь, а известный и всеми уважаемый цеховой мастер, в бюргершафте[1] заседал. И как ты мог так опуститься…» Черти! Заграбастали его долю наследства, а теперь вот довели до того, что он сделался пролетарием. Окончательного расчета ему так ни разу и не показали. Он в глаза его не видел. Его обливали грязью. Чванливый старший брат, этот господин секретарь таможни, выгнал его, Карла, «социалиста», из своего дома. «Труд — не позор, но с социалистами я дела иметь не желаю…» Все ложь и обман! С их точки зрения, быть простым рабочим, ходить на фабрику, быть социалистом, красным — непростительно и позорно. Цеховой мастер — пожалуйста, это они признают, секретарь таможни — пожалуйста!.. Но сигарщик, социалист, красный-раскрасный… Б-р-р! «Хорошо же! Теперь назло буду этим щеголять. Буду громко кричать об этом. Чтоб они тряслись от страха. Трусы все мои родственнички. Ничтожества».