Таинственный портрет - Вашингтон Ирвинг
– Презренный, – закричал я, – тебе не поможет твое оружие!
Я не сказал больше ни слова. Я выхватил стилет, отстранил дрожавшую в его руке шпагу и вонзил кинжал ему в грудь. Он упал, но мой гнев был ненасытен: я подскочил к нему с кровожадностью тигра; я наносил удары еще и еще; обуреваемый неистовством, я кромсал его тело, душил за горло, пока, израненный, задыхаясь в предсмертных судорогах, он не испустил дух у меня в руках. Я смотрел на его жалкое лицо, искаженное смертью, на его выкатившиеся глаза, мне казалось, что они устремлены на меня. Душераздирающие крики пробудили меня от припадка безумия. Я оглянулся и увидел Бианку, в смятении спешившую к нам. Моя голова шла кругом – я не стал дожидаться и бежал от этой страшной сцены. Я бежал через сады, как новый Каин, унося в душе ад и проклятие. Я бежал, не зная куда, почти не отдавая себе отчета зачем. Моя единственная мысль состояла в том, чтобы уйти возможно дальше от того ужаса, который я оставил за своею спиной, точно я мог уйти от собственной совести. Я бежал в Апеннины и много дней подряд бродил среди их диких вершин. Как я существовал, я не могу ответить на это, какие скалы и пропасти я преодолел, я не знаю. Я шел и шел, стараясь забыть в этом странствии о тяготевшем на мне преступлении. Увы! Крики Бианки все так же звучали в моих ушах. Страшное лицо моей жертвы все так же было у меня пред глазами. Кровь Филиппо вопияла ко мне из земли. Скалы, деревья, потоки – все кричало о моем преступлении. Я почувствовал тогда, насколько угрызения совести ужаснее, невыносимее, чем всякие другие душевные муки. О, если бы я мог стряхнуть с себя преступление, сочившееся язвою в моем сердце! О, если бы я снова смог обрести душевную чистоту, царившую в моей груди, когда я вошел в сад на берегу Сестри! О, если бы я мог возвратить жизнь моей жертве, я смотрел бы на него любовно и радостно, даже… даже, если бы в его объятиях была Бианка!
Этот бред, эта горячка, порожденная угрызеньями совести, мало-помалу перешла в устойчивую болезнь души, самую страшную из всех, когда-либо тяготевших над жалкими отщепенцами рода человеческого. Куда бы я ни приходил, меня преследовало лицо убитого; когда бы я ни повернул голову, я видел его сзади себя: жуткое, искаженное судорогами предсмертной агонии. Я старался тысячами способов избавиться от призрака, но все было тщетно. Я не знаю, иллюзия ли это больного ума, следствие ли уродливого монастырского воспитания или же призрак, действительно ниспосланный мне небом в наказание, но он всегда, во всякую пору, везде и всюду со мной. Ни время, ни привычка нисколько не смягчили производимого им ужаса.
Я переезжал с места на место, я отдавался безудержным наслаждениям, я прилагал всяческие усилия, чтобы рассеяться и развлечься, увы! – напрасно. Однажды я еще раз обратился к своей кисти – это был опыт, на который меня натолкнуло отчаяние. Я нарисовал портрет этого призрачного лица. Я поместил его на виду, надеясь, что постоянное лицезрение копии ослабит впечатление, производимое оригиналом. Но я не только не облегчил своих мук, я их удвоил. Таково проклятие, следующее за мной по пятам, проклятие, превратившее мою жизнь в тяжелое бремя, а самую мысль о смерти в нечто страшное, леденящее кровь. Одному богу ведомо, какие страдания выпали на мою долю, какие ночи и дни проводил я среди ни на мгновение не прекращавшихся мучений, какой неутомимый червь глодал мое сердце, какое неугасимое пламя пылало в моем мозгу! Ему ведомы также обиды, свалившиеся на мою бедную, слабую душу, обиды, преобразившие нежнейшее чувство в смертоносное бешенство. Ему ведомо лучше, чем кому бы то ни было, что несчастное заблудшее существо длительной пыткой и нескончаемыми угрызениями совести искупило свое преступление, совершенное в припадке безумия. О, как часто простирался я в прах и молил, чтобы он даровал мне прощение и позволил мне умереть!..
Все вышесказанное я написал несколько раньше. Я хотел оставить вам эти воспоминания о моих бедствиях и моем преступлении, чтобы вы ознакомились с ними, когда меня больше не будет.
Мои мольбы, наконец, услышаны небом. Вчера вечером вы были свидетелем моих переживаний во время богослужения, когда между сводами храма раздались слова об искуплении и покаянии. Среди музыки я услышал голос, обращенный ко мне; я слышал его, ибо он покрывал рокот органа и голоса хора; этот голос, в котором звучала мелодия неба, обещал мне прощение и взамен требовал от меня покаяния. Я отправляюсь выполнить это требование. Завтра я буду уже на пути в Геную, чтобы предстать перед правосудием. Вы пролили бальзам симпатии в мои раны, так не отказывайтесь и от моих воспоминаний, не отвергайте их с отвращением и теперь, когда вы знаете историю моей жизни! Помните, что когда вы будете читать о моем преступлении, оно будет уже искуплено моей кровью».
Когда баронет закончил чтение рукописи, все изъявили желание посмотреть на изображение этого внушающего ужас лица. После продолжительных уговоров баронет, наконец, согласился удовлетворить просьбу гостей, но поставил условием, чтобы они смотрели портрет друг за другом, по одному. Он вызвал домоправительницу и поручил проводить джентльменов к таинственному портрету. Все возвратились с различными впечатлениями. Одни отзывались так, другие этак; на некоторых картина подействовала сильнее, на других слабее, но все единогласно заявили, что в портрете и впрямь есть нечто, оставляющее странное, гнетущее впечатление.
Баронет и я стояли в глубокой нише стрельчатого окна. Я не мог не выразить своего изумления по поводу отзывов о портрете. «В конце концов, – сказал я, – в нашей натуре есть какие-то тайны, какие-то непреоборимые побуждения и
