Отцы - Бредель Вилли

Несмотря на оговорку старика. Карл принял эти упреки на свой счет. Он покраснел, смутился и в то же время почувствовал себя обиженным, но овладел собой и сдержанно сказал:

— Пожалуй, ты и прав отчасти. Но не мы, а наши бонзы омещанились, эти профессиональные политики, которых ты, по-видимому, так высоко ставишь. Я-то их знаю, поверь мне. В нашем союзе, например, есть такой — Луи Шенгузен. Да ты знаком с ним. Вот это пивохлеб и кегельщик! Сто очков вперед даст всем нашим ферейновским приятелям. Вдобавок ко всему он вообще тряпка и глуп как пробка. Это он требовал — ты помнишь? — чтобы мы вошли в положение предпринимателей, тогда, мол, сами поймем, что они вынуждены принимать против нас такие меры, и примиримся с ними. Поверь мне, отец, что неорганизованные массы еще когда-нибудь покажут нам, как делается революция! А от шенгузенов нам этого никогда не дождаться!

Хардекопф долго не отвечал. Молча прошли они мимо памятника воинам, павшим в 1870—1871 годах, и очутились на Эспланаде. «Тридцать лет с лишним отдать партии, отдать организации, чтобы напоследок такое вот услышать», — с горечью размышлял Хардекопф. Он всегда считал, что быть неорганизованным — позор для рабочего, а теперь его совершенно серьезно уверяют, что неорганизованные сделают революцию и завоюют социализм. И Менгерс говорит о самодовольных обывателях, ферейновских дурачках, кегельщиках. Что ему, Хардекопфу, на это возразить? Ведь заявляет это не кто-нибудь, а давнишний член социал-демократической партии! Собственный зять, на которого он в последние годы возлагал такие большие надежды.

— Я не верю, Карл, что ты это серьезно, — выжал наконец из себя Хардекопф.

Карл Брентен так разозлился, что не мог остановиться.

— Очень даже серьезно, как это ни печально. Я того мнения, что наши партийные и профсоюзные бюрократы все делают для того, чтобы преградить путь революции. А что, плохо, что ли, такому Шенгузену сидеть в своей канцелярии — тепло и не дует. Мы, отец, принадлежим уже, так сказать, к высшей прослойке, мы квалифицированные рабочие. Но широкие массы неквалифицированных, плохо оплачиваемых рабочих… Дай только нужде и нищете усилиться, — а это неизбежно, — и они сразу зашевелятся. От выборов и уж, во всяком случае, от шенгузенов ждать нечего, — сами массы, через головы таких руководителей, пойдут в бой. Надеюсь… Нет, уверен! Вот тогда, отец, ты увидишь меня на посту! Тогда в этом будет смысл. Но сидеть канцелярской крысой в Доме профсоюзов, заводить картотеки, душить забастовки, обливать грязью тех, кому надоело ждать, обивать пороги у власть имущих и предпринимателей, — нет, покорно благодарю, на такое я не гожусь. Я слишком себя уважаю.

Если бы Хардекопф мог предвидеть, что разговор примет такой оборот, он бы и не затевал его. Карл на пути к тому, чтобы стать врагом социал-демократии. Известно, что за радикальной болтовней часто прячутся враждебные взгляды. «Да, тут, конечно, влияние Папке, — решил Хардекопф. — Карл от нас ускользает». В чем же дело, почему молодые не могут его понять? Ни Карл, ни Людвиг, ни Отто, ни Менгерс. На многое, что было для него свято, они смотрят равнодушными глазами. А что предлагают взамен? Во что верят? Во имя чего работают? Нет, ничего, ничего не могут они противопоставить — одну лишь трескучую, бесплодную, разлагающую критику.

— Ты что, пристал к какому-нибудь оппозиционному течению, Карл? — спросил Хардекопф.

— Какое там! Шенгузены в партии держат ключи от кассы и от, картотеки под крепким замком. Эти люди уж если сядут, так их с места не сдвинешь.

— Да, вот до чего мы дожили, — сказал Хардекопф.

Глубокая грусть охватила его. На верфях — Менгерс. В семье — Карл. В угрюмом молчании, погруженные каждый в свои мысли, прошли они узкую Валентинскамп.

— Несколько дней назад я заходил в Дом профессиональных союзов, — заговорил наконец Карл Брентен. — Бог ты мой! Так и кишит чиновниками. И какого тонкого воспитания! В коридорах повсюду таблички с надписью: «Просьба соблюдать тишину!» Да-да, вот именно, тише, тише, бога ради, тише…

Хардекопф думал: «Я уже не в счет, мое время прошло. Может, я и на самом деле уже не понимаю молодых? Пережил себя. Вышел в тираж».

Брентен думал: «Надо надеяться, что старик не примет все это слишком близко к сердцу. Не повидаться ли мне сегодня с Паулем? Он, наверно, у тетушки Лолы. Нынче «Трубадур», значит, он может отлучиться. Но как отделаться от старика? Не брать же его с собой?»

5

Позади здания оперы, на Малой Театральной, которая огибает городской театр и сливается затем с Большой Театральной, приютился кабачок. Прохожие, торопливо пробегавшие мимо, редко замечали его, тем более что днем кабачок большей частью был закрыт. Однако для его владелицы, именовавшей себя «тетушкой Лолой», это было золотое дно. С наступлением вечера и до глубокой ночи здесь не умолкал гомон, смех… Во время спектакля рабочие сцены, которым театральный буфет был не по карману, да и неудобно было в служебные часы там показываться, тайком заглядывали к тетушке Лоле и на скорую руку пропускали рюмку-другую вина или кружку пива. Сюда же они приходили и после спектакля, вместе со статистами, хористами, пожарными, — у тетушки Лолы можно было всякого насмотреться. Но основную клиентуру кабачка составлял не этот театральный люд, а девушки с соседней Швигерштрассе — улицы, где помещались самые шикарные публичные дома Гамбурга. Владельцы этих домов по закону не имели права продавать у себя спиртные напитки. Это не значило, разумеется, что там нельзя было выпить. За вином бегали к тетушке Лоле.

А когда девушки из любовного гетто в коротких юбках, без чулок, с разгоряченными лицами забегали к тетушке Лоле, посетители кабачка получали бесплатное удовольствие. Девушки походили на только что упорхнувших со сцены балерин, но они были великодушнее тех, позволяли всякие вольности своим почитателям и в ответ на их грубые шутки за крепко приперченным словцом в карман не лезли. Пылкие статисты, взбудораженные видом балерин на сцене, но скованные там своей ролью живой декорации, шли к тетушке Лоле. Они несли в кабачок нерастраченный заряд предприимчивости и здесь беспрепятственно изображали героев различных опер и молодых любовников.

Стал постоянным посетителем кабачка тетушки Лолы и Пауль Папке. Началось с того, что то один, то другой статист приглашал господина инспектора костюмерной выпить у тетушки Лолы кружку пива. Со временем посещение кабачка вошло у Папке в привычку, ибо этот ярый женоненавистник не прочь был время от времени побаловаться пикантным зрелищем, пощекотать нервы. Этим он нисколько не изменял своему девизу: «Злая баба — погибель мужчины». Отнюдь, отнюдь! Ввести к тетушке Лоле Карла Брентена не стоило ему большого труда. Здесь, пока в опере шел спектакль, они пили и болтали. Вскоре столик у окна стал их постоянным местом, где они резались в скат. Третий партнер всегда находился. Несколько опер представляли для таких партий ската наилучшие возможности. Пауль Папке, знавший репертуар на много недель вперед, говорил как бы вскользь:

— В ближайшую субботу пойдет «Парсифаль», Карл. Это, как тебе известно, замечательная возможность всласть поиграть в скат. Придешь? О третьем партнере не беспокойся. Я позабочусь.

Или так еще:

— В понедельник ставят «Африканку», я занят только в третьем акте, где нападение на негров.

Карлу Брентену удалось быстро отделаться от Хардекопфа. Старик дружески похвалил маленький со вкусом оборудованный магазин зятя, но заметил, что поблизости слишком много конкурентов. Брентен этого не боялся. Кто только не пооткрывал табачных лавок! Он — другое дело, он специалист. Дорогу себе пробьет. Но тут нить разговора оборвалась. Хардекопф почувствовал, что зять нервничает; догадавшись, что Брентен хочет закончить вечер без него, он стал прощаться.

Брентен проводил старика до трамвайной остановки на Холстенплаце и, с облегчением вздохнув, помчался вниз по Валентинскампу в излюбленный кабачок позади городского театра.