Джон Голсуори - Сага о Форсайдах
Эти юноши, Джайлс и Джесс, были настолько похожи друг на друга и настолько неразлучны, что их прозвали "Два Дромио" [11]. Они всегда молчали и были как будто всецело поглощены своим бездельем. Предполагалось, что они заняты зубрежкой перед какими-то серьезными экзаменами. Джайлс и Джесс с непокрытой головой, с книгами в руках, разгуливали в парке около дома в сопровождении фокстерьера и непрестанно курили, не обмениваясь ни единым словом. Каждое утро, держась друг от друга на расстоянии пятидесяти ярдов, братья выезжали на Кэмден-Хилл верхом на тощих клячах, таких же длинноногих, как и они сами, и каждое утро, часом позже, держась все на том же расстоянии, возвращались обратно. Каждый вечер, где бы они ни обедали, их можно было видеть около половины одиннадцатого на террасе мюзик-холла "Альгамбра".
Никто никогда не встречал их порознь; так они и жили, по-видимому вполне довольные своим существованием.
Вняв глухо заговорившим в них джентльменским чувствам, они повернулись в эту тягостную минуту к миссис Мак-Эндер и сказали совершенно одинаковыми голосами:
- А вы уже смотрели...
Миссис Мак-Эндер была настолько удивлена этим обращением, что опустила вилку и нож, и проходившая мимо Смизер недолго думая убрала ее тарелку. Однако миссис Мак-Эндер не растерялась и тут же сказала:
- Я съем еще кусочек баранины.
Но когда все перешли в гостиную, она села рядом с миссис Смолл, решив докопаться до сути дела. И начала:
- Очаровательная женщина миссис Сомс: такая отзывчивая! Сомс просто счастливец!
Обуреваемая любопытством, она упустила из виду, что нутро Форсайтов не позволяет им делиться своими горестями с чужими людьми; послышался легкий скрип и шелест - это миссис Септимус Смолл выпрямилась и, дрожа от преисполнившего ее чувства собственного достоинства, сказала:
- Милая, мы не говорим на эту тему!
II
НОЧЬ В ПАРКЕ
Хотя, руководствуясь своим безошибочным инстинктом, миссис Смолл сказала именно том, что могло лишь еще сильнее заинтриговать ее гостью, более правдивый ответ придумать ей было трудно.
На эту тему Форсайты не разговаривали даже между собой. Воспользовавшись тем словом, которым Сомс охарактеризовал свое собственное положение, можно сказать, что дела шли теперь "подземными путями".
И все же не прошло и недели после встречи в Ричмондпарке, как всем им - исключая Тимоти, от которого это тщательно скрывалось, - всем, и Джемсу, ходившему привычной дорожкой с Полтри на Парк-Лейн, и сумасброду Джорджу, ежедневно совершавшему путешествие от окна у Хаверснейка до бильярдной в "Красной кружке", - всем стало известно, что "эти двое" перешли границы.
Джордж (это он пускал в ход сногсшибательные словечки, которыми до сих пор еще пользуются в фешенебельных кругах) точнее всех определил общее настроение, сказав брату Юстасу, что у "пирата" "дело на мази", а Сомс, должно быть, уже "дошел до точки".
Состояние Сомса всем было понятно, но что поделаешь? Может быть, ему следует принять какие-нибудь меры, но это немыслимо!
Они вряд ли могли посоветовать предать все это гласности, но иначе трудно говорить о каких-нибудь мерах. Единственное, что оставалось делать в столь затруднительном положении, это ничего не сообщать Сомсу, ничего не обсуждать между собой; словом, обойти эту историю молчанием.
Может быть, холодная сдержанность произведет на Ирэн впечатление; но теперь она показывалась редко, а разыскивать ее только для того, чтобы дать ей почувствовать эту сдержанность, довольно затруднительно. Иногда в уединении спальни Джемс делился с Эмили теми страданиями, которые причиняло ему несчастье сына.
- Просто не знаю, что и делать, - говорил он, - я места себе не нахожу. Разразится скандал, это повредит Сомсу. Я ничего ему не стану говорить. Может быть, все это пустяки. Как ты думаешь? Говорят, у нее артистическая натура. Что? Ну, ты "настоящая Джули"! Не знаю, ничего не знаю; надо ждать самого худшего. А все из-за того, что у них нет детей. Я с самого начала предчувствовал, чем все это кончится. Мне не говорили, что они не хотят детей, мне никогда ничего не рассказывают!
Стоя на коленях у кровати, он смотрел прямо перед собой широко открытыми, беспокойными глазами и дышал в одеяло. Ночная сорочка, вытянутая вперед шея и сгорбленная спина придавали ему сходство с какой-то голенастой белой птицей.
- Отче наш, - говорил он, не расставаясь с мыслью о неминуемом скандале.
В глубине души Джемс, как и старый Джолион, считал виновником всей трагедии семью. Какое право имели "эти люди" - он уже начал мысленно называть так обитателей дома на Стэнхоп-Гейт, включая сюда и молодого Джолиона с дочерью, - какое право имели они вводить в семью такого субъекта, как этот Боснии! (Джемс знал, что Джордж наградил Боснии кличкой "пират", но не мог понять почему. Ведь молодой человек - архитектор.)
Джемс начинал думать, что брат Джолион, на которого он всегда смотрел снизу вверх и всегда полагался, не вполне оправдал его доверие.
Не обладая силой характера старшего брата, он не столько гневался, сколько грустил. Самым большим утешением для Джемса было заехать к Уинифрид и повезти маленьких Дарти в Кенсингтонский сад. И там он ходил около пруда вместе с маленьким Публиусом Дарти, не спуская внимательных глаз с его кораблика, который Джемс фрахтовал за пенни, уверяя, что кораблик никогда не пристанет к берегу, а маленький Публнус - к величайшей радости Джемса, совершенно не похожий на отца - прыгал около деда и вызывал его поспорить еще на пенни, что кораблик погибнет, зная уже по опыту, что так не бывает. И Джемс шел на пари; он никогда не отказывался и выкладывал по три, по четыре пенни, так как маленький Публиус, кажется, готов был играть в эту игру целый День. И, давая ему монету. Джемс говорил:
- Вот тебе, опусти в копилку. Ты у нас скоро совсем разбогатеешь!
Мысль о растущих капиталах внука доставляла ему истинное удовольствие. Но у маленького Публиуса была на примете одна кондитерская, а на отсутствие смекалки он не мог пожаловаться.
И они возвращались домой через парк; поглощенный тревожными мыслями, Джемс шагал, высоко подняв плечи, и охранял своим длинным тощим телом безжалостно пренебрегавших такой защитой упитанных малышей - Имоджин и Публиуса.
Но не только Джемс бежал сюда от забот и тревог. Форсайты и бродяги, дети и влюбленные отдыхали, гуляли здесь изо дня в день, из ночи в ночь, мечтая найти в парке освобождение от тяжкого труда, от смрада и сутолоки улиц.
Листья желтели медленно, солнце и по-летнему теплые ночи не торопили их.
В субботу, пятого октября, небо, голубевшее над городом весь день, после заката стало лиловатым, как виноград. Луны не было, и прозрачная тьма окутала деревья словно плащом; ветки с поредевшей листвой, похожие на султанчики из перьев, не двигались в спокойном, теплом воздухе. Весь Лондон стекался в парк, осушая до последней капли кубок лета.
Пары за парами входили в ворота, растекались по дорожкам, по сожженной солнцем траве, одна за другой молчаливо скрывались с залитых светом мест под прикрытие густой листвы и, виднеясь лишь темным пятном на фоне дерева или в тени кустов, забывали весь мир в сердце этой мягкой тьмы.
Гуляющим эти пары казались частью горячего мрака, откуда слышался лишь шепот, похожий на неровное биение сердец. Но когда этот шепот доносился до тех, кто сидел под фонарями, их голоса прерывались и умолкали; ближе придвигаясь друг к другу, они обращали беспокойные, ищущие взгляды в темноту. И вдруг, точно притянутые чьей-то невидимой рукой, переступали через низкую ограду и, молчаливые, словно тени, уходили с освещенных мест.
Тишина, окруженная со всех сторон далеким, безжалостным грохотом города, была полна страстей, надежд и стремлений мириадов беспокойных человеческих песчинок; ибо, вопреки порицаниям почтеннейшего института форсайтизма - муниципального совета, который считал любовь, наряду с проблемой канализации, величайшей опасностью для общества, - ив этом и в сотнях других парков происходило то, без чего фабрики, церкви, магазины, налоги и канализация, охранявшиеся Форсайтами, были бы как артерии без крови, как человеческое существо без сердца.
Самозабвение, страсть, любовь, прятавшиеся под деревьями от своего безжалостного врага - "чувства собственности", затеяли сегодня пиршество, и у Сомса, который шел домой через парк после обеда у Тимоти, раздумывая о предстоящем процессе, кровь отлила от сердца, когда до его слуха донеслись звуки поцелуев и тихий смех. Он решил завтра же написать в "Тайме" и обратить внимание редакции на то, что творится в наших парках. Однако письмо осталось ненаписанным, так как Сомс испытывал ужас при одной мысли, что его имя появится в печати.
Но шепот, раздававшийся в тишине, и неясные очертания человеческих фигур, которые виднелись во мраке, подействовали на изголодавшегося Сомса, словно какое-то нездоровое возбуждающее средство. Он свернул с дорожки, огибавшей пруды, и прошел под деревья, под густую тень каштанов, низко опустивших свои широколистые ветви; и в этом совсем уже темном убежище Сомс ходил дозором, внимательно приглядываясь к тем, кто сидел на стульях, придвинутых к самым деревьям, приглядываясь к обнявшимся, которые отстранялись друг от друга, заслышав его шаги.
