Перед стеной времени - Эрнст Юнгер
В данном случае обнаружилось одно из мест начинающегося воспламенения Земли, а таких сейчас много. В поисках чего-то сопоставимого нам придется вернуться как минимум к мифу. Там мы найдем тот же специфический ужас, там так же рвутся из пылающих недр Земли бесформенные, многоформные и деформированные существа. Это тесно связано с низвержением богов, к которому безграничная Земля подталкивает своих сыновей, и которое Гесиод описал как бунт против отца, включающий в себя три фазы. Первая – оскопление Урана матерью Геей и сыном Кроносом, умнейшим из титанов, – по сути, домифологическая. Кровь отца богов и его член, выброшенный Кроносом, заново оплодотворяют Землю. Впоследствии Кроноса тоже свергает собственный сын – Зевс. На этом заканчивается золотой век. Чтобы его вернуть, Гея подстрекает титанов к новому восстанию против олимпийских богов и возглавляет бунт в образе змеи. Последовательность событий мифа прослеживается нечетко. Их изложение Аполлодором сохранилось, к сожалению, не полностью. Очень важно, что битва с олимпийцами отнесена к человеческому времени, а не к более раннему, и что решающую роль в ней играет Геракл: он, представитель людей, должен победить уродство, покорить нераздельное. Германские боги, борясь со змеем Мидгарда и другими чудовищами, обращаются за помощью к эйнхериям.
Сегодня человек опять поднимается на бунт, на сей раз антейский, как умнейший сын Земли и разрушитель границ, последняя из которых – стена времени. Такому мятежу должно было предшествовать свержение богов. В этом смысле ницшевское «Бог умер» – даже не приговор, а постулат, заклинание, призванное вернуть золотой век: «Хулить землю – самое ужасное преступление, так же как чтить сущность непостижимого выше, чем смысл земли!» Или: «Я сказал свое слово, я разбиваюсь о свое слово: так хочет моя вечная судьба, – как провозвестник, погибаю я!»[101]
145
Вернемся к странным обитателям сточных вод. Тот специфический ужас, о котором мы говорили, не случайно был вызван именно этим непредусмотренным следствием нашей протейской работы. В принципе, мы уже давно занимались подобными вещами эмпирически, экспериментально. Операции, которые Дриш производил с эмбрионами морского ежа в Неаполе, а Шпеман – с зародышами амфибий во Фрайбурге, уже стали историей биологии. Кроме того, они олицетворяют стиль времени. В этом же контексте следует рассматривать эксперименты художников и попытки проникнуть в древнейшие слои психики при помощи новых ключей. А если ключ начинает вращаться, это признак того, что замок вот-вот откроется.
Между тем подобные опыты: трансфузии, трансплантации и трансформации – достигли верхних ветвей генеалогического древа и приобрели практическую значимость. У нас появились сады, поливаемые не только водой, но и лучами с целью получения мутаций. Мы начинаем играть с генами – правда, пока еще робко, как человек, впервые прикоснувшийся к клавишам рояля.
Все это предвещает возобновление движения после долгого стояния на месте. Статические истины, такие как Natura non facit saltus[102], неожиданно переворачиваются с ног на голову. Но слова Аристотеля: «Природа ничего не делает напрасно», – остаются справедливыми, и в этом смысле человек со своим интеллектом тоже относится к природе. Ошибка – такой же результат, как и успех. Экспериментирующий ум не знает этого различия.
В отношении самого эксперимента специфический ужас был бы, строго говоря, более оправданным, чем в отношении непредвиденных сбоев. Эксперимент движется по узкой обозримой колее. В этих рамках допускается свобода и рассматривается ответственность. Наблюдающееся беспокойство сродни тому, какое обыкновенно возникает при нарушении табу. Поднимаются вопросы права и приличий. То есть это беспокойство, в отличие от антейского, имеет выраженный реакционный характер. Оно не должно возобладать. Природа готова прорваться сквозь правовые барьеры. Учащаются случаи, когда технические и биологические соображения берут верх над юридическими. Один из примеров урано-плутонического ограничения основных человеческих прав – порядок дорожного движения. Если говорить обобщенно, то во всех столкновениях с индивидом план будет одерживать победу. С этим нам волей-неволей придется смириться как с пошлиной, которую мы должны платить.
Специфический ужас направлен не на возникающие вопросы и не на лабораторные эксперименты, которые, напротив, встречают неизменное массовое одобрение. Ужас вызывают явления, представляющие собой ответ. Отсюда можно сделать вывод о направлении той свободы, которая дана воле. Это свобода действий, но не право бездействовать или повернуть вспять. Всякое одностороннее ускорение ущемляет свободу.
146
Еще никогда на исследования не тратилась такая большая часть национального дохода, как теперь. Дело не только в том, что в эту часть входят оборонные расходы, в отношении которых экономические соображения не являются решающими, а в том, что статус исследования и связанный с ним технический стандарт узаконивают мощность, выходящую далеко за пределы экономических и военных рамок. В удавшемся эксперименте сублимируется сила динамической эпохи.
Удивительное открытие, научно-техническое новшество высокого ранга, оправдывает само себя, поскольку является зримым и неопровержимым свидетельством прогресса. Оно предметно доказывает, что мировой план функционирует и что его утопическая картина дополнена очередным реальным камешком. Чем больше таких камешков складывается в мозаику, тем чаще открытия превращаются в решения.
Исследовательская работа протекает в рамках плана более высокого уровня, чем государственные планы, участвующие в нем лишь косвенно, и потому она пользуется всемирной симпатией. Науке не приходится отвечать на вопросы вроде тех, какие задают политикам. Свобода исследования – неопровержимый постулат. Моральные и теологические сомнения, неизменно преследующие политические акции, отступают перед экспериментом. Он настолько ценностно независим, что даже не обязан быть целесообразным. В этом смысле его сфера граничит со сферой игры.
Государственные соображения даже там, где они имеют большую практическую силу, считаются низменными, в то время как мышлению, основанному на эксперименте, не оказывается никакого противодействия. Сегодня закон в большей степени защищает человека от обыска в доме, чем от просвечивания до скелета. Случаи неприятного, сомнительного и, прежде всего, унизительного вмешательства в жизнь индивида, несомненно, учащаются. Эта тенденция поддерживается статистикой, которую можно определить как мораль цифр. Правда, зачастую унижение бывает почти неощутимым и совсем незаметным.
147
Особое уважение, которым пользуется эксперимент, проявляется и в том, что в отличие от других сфер человеческой деятельности он не подвергается постоянному контролю. Многие его ответвления засекречены, однако это не тайное знание. Информация не находится в руках жрецов, хотя те, кто получает к ней доступ, проходят строгий отбор. Не существует особых процедур посвящения и даже испытаний. И все же есть камеры, куда могут входить лишь немногие. Ум вынужден просачиваться
