Потерянные следы - Алехо Карпентьер
XVIII
(Понедельник, 18 июня)
Мы оба отделывались от Муш с жестокостью любовников, которые только что открыли друг друга и, не уверенные еще в том, что чудо свершилось, не насытившиеся еще друг другом, готовы сокрушить все, что может встать на их пути и помешать соединению. Плачущую, в полубессознательном состоянии Муш мы закутали в одеяла и отнесли в каноэ Монтсальвахе, убедив, что я последую за ней в другой лодке. Я оставил ботанику денег – гораздо больше, чем нужно было, чтобы ухаживать за Муш, оплатить переезд и все могущие возникнуть расходы. У меня осталось всего несколько замусоленных бумажек и монет, да они были ни к чему здесь, в сельве, где вся торговля сводится к обмену предметами простыми и полезными, как, например, иголки, ножи и шила. Та щедрость, с какой я отдавал все, объяснялась, кроме всего прочего, скрытым желанием заглушить остатки угрызений совести: при всех условиях Муш не могла продолжать путь с нами, и таким образом, хотя бы в материальном отношении, я выполнял свой последний долг перед ней. С другой стороны, очень возможно, что в усердии, с каким Монтсальвахе взялся ухаживать за больной, таилась лукавая надежда на то, что общество этой недурной собой женщины принесет ему облегчение после нескольких месяцев воздержания. Мысль об этом не вызвала во мне никаких эмоций, кроме сожаления о том, что неказистая внешность ботаника может обречь его на поражение. И вот лодка пропала в речной дали, и этим закончился целый этап моей жизни. Никогда еще я не чувствовал себя так легко, никогда не ощущал я в себе такой силы, как в это утро. Заметив загрустившего Яннеса, я с усмешкой похлопал его по плечу; он посмотрел на меня виновато, и это еще больше укрепило меня в моей суровости. Всем, кроме него, уже ясно, что Росарио – как здесь говорят – моя женщина. Она окружила меня заботой: подносит мне еду, доит для меня коз, прохладным платком отирает мне пот, бесконечно внимательна к моим словам, моей жажде, моему молчанию, моему покою; она делает это так самоотверженно, что я начинаю испытывать гордость за то, что я мужчина, потому что здесь женщина служит мужчине в самом высоком смысле этого слова, каждым своим жестом создавая домашний уют. И хотя у нас с Росарио и нет собственной крыши, ее руки стали моим столом, а кувшин с водой, который она подносит к моему рту, не забыв вынуть попавший в воду лист, – посудой, на которой словно выгравированы мои инициалы, инициалы хозяина. «Когда же вы наконец остановитесь и выберете себе женщину?» – пробормотал за моей спиной брат Педро, давая таким образом мне понять, что его не проведешь. Я постарался избежать разговора, чтобы не признаваться, что я уже женат, и женат не по церковному обряду, и отошел к греку, который складывал свои вещи, собираясь следовать с нами вверх по реке. Считая, что здешнее месторождение совсем истощено, он хотел еще раз попытать судьбу и отправиться на разведку подальше, за Каньо-Пинтадо, в почти еще не исследованный горный район. Он поискал, куда понадежнее уложить единственную книгу, которую повсюду носил с собой, – скромное двуязычное издание «Одиссеи» в черном клеенчатом переплете, с позеленевшими от сырости страницами. Но прежде чем расстаться с книгой, братья, которые знали на память огромные куски текста, отыскали на странице соответствующее место на испанском языке и прочли его с резким и твердым произношением, часто заменяя звук «у» звуком «в». В бедной школе Каламаты братьев познакомили с авторами греческих трагедий и объяснили смысл мифов, но какое-то смутное сходство характеров роднило их с искателем приключений Улиссом, побывавшим в диковинных странах, никогда не чуравшимся золота и способным не внимать сиренам, дабы не лишиться своих владений на Итаке. И поэтому своего пса, которому кабан выколол один глаз, старатели назвали Полифемом в честь циклопа, печальную историю которого они сотни раз читали вслух, сидя у костра. Я спросил у Яннеса, почему он оставил землю, с которой связан кровью и которую так хорошо понимает. Старатель вздохнул и ответил, что от былого великолепия на берегах Средиземного моря остались одни руины. Он рассказывал о том, что оставил дома, как мог бы рассказать о стенах Микен, о зияющих пустотой древних склепах, о перистиле, среди колонн которого бродят козы. В море не водилось больше рыбы, а раковины не родили пурпура, мифы были преданы забвению, и сгинули великие надежды. И в конце концов он обратился к морю, как веками обращались его соотечественники: огромному морю, которое уносило вдаль. Он рассказал мне, что, когда по эту сторону океана показались первые скалы, он разрыдался, потому что это были красные и твердые скалы, похожие на суровые, поросшие чертополохом и репейником скалы его родины. А здесь им овладела страсть к драгоценным металлам и камням, страсть к поискам и дорогам, которую он унаследовал от своих предков. В день, когда он наконец найдет алмаз, о котором мечтает, он построит на берегу моря – на вершине отвесных скал – дом с колоннами по фасаду, как в храме Посейдона. И он опять принялся сетовать на судьбу, постигшую его народ, и, взяв книгу,
