Осенью. Пешком - Герман Гессе
Для культурного человека, для горожанина, нет ничего более освежающего, как возможность поразвлечься недолгое время крестьянской работой, дать отдых мозгу, утомлять свое тело, рано ложиться спать и рано вставать. Но унаследованные и приобретенные привычки нельзя менять, как сорочки, и кто с младых ногтей привык работать преимущественно головой, а не руками, не может в одночасье стать крестьянином. Эту элементарную истину пришлось познать и Рейхардту. Вечера он проводил одиноко в своем домике. Ксаверий, получив поденную плату, уходил домой или в трактир, где веселился среди равных себе и рассказывал про житье-бытье своего странного работодателя. А господин его сидел за лампой, и читал книги, которые привез с собой и в которых говорилось о садоводстве и огородничестве. Но они не могли надолго приковать его к себе. Он читал и узнавал из книг, что плодовые деревья разрастаются корнями больше в глубину, и что самое полезное для цветной капусты-это умеренная влажность и тепло. Его интересовало еще то, что семена чеснока и лука через два года теряют свою способность к прорастанию, тогда как зерна огурцов и дынь сохраняют свою жизнеспособность в течение шести лет. Но вещи эти скоро наскучили ему, он мог больше узнать от Ксаверия чем из книг, и он забросил это чтение. Но зато он вытащил теперь небольшую груду книг, скопившихся у него в последнее время его пребывания в Мюнхене, когда он по разным настоятельным рекомендациям покупал то одну, то другую книгу, а читать их ему никогда не удавалось. Пора было, думал он, приобщиться к мудрости, заключавшейся в них. Когда он разбирал книги и брошюры, ему попались в руки и несколько, которые он отложил, как уже ненужные. Это были книги, относившиеся к периоду его знакомства с Тансом Конегеном и рассказывающие об «Орнаменте и символе», о «Стиле будущего» и тому подобных высоких материях. Были еще два томика Толстого, книга Ван-Флиссена о Франциске Ассизском, и статьи, рассказывающие о вреде алкоголя, пороках больших городов и войнах. Книги эти опять сильно и благодатно утвердили молодого беглеца из мира во всех его принципах; он с ожесточенной радостью упивался философией неудовлетворенных аскетов и идеалистов, от сочинений которых падал отблеск святости и на его настоящую жизнь.
Когда же началась весна, Бертольдт познал удовольствие от результатов своего тяжелого труда. Он видел, как под его заступом выступали красивые гряды, впервые в своей жизни что-то сажал и радовался первым росткам. Теперь он трудился до позднего вечера, часы досуга выпадали редко, и ночью он спал крепким, жадным сном, как настоящий крестьянин. Когда он отдыхал минуту, опершись на заступ, или ждал у колодца, пока наполнится его лейка, и вспоминал в эти мгновения про Агнессу Вейнланд, сердце его все еще немного сжималось, но в боли его не было уже отчаяния, и он надеялся с течением времени и вовсе ее заглушить, так как думал, что было бы очень жаль если бы эта любовь совратила его с настоящей дороги и удержала бы его в гнилом мире. К тому же случилось, что с первыми майскими днями одиночество его все больше и больше нарушалось, словно таяло, как зимний туман. Стали появляться нежданные, радушно принимавшиеся гости всякого рода, все незнакомые люди, о которых он никогда не слыхал. Они узнавали его адрес из неведомого источника и никто из них не миновал долины без того, чтобы не навестить его. Это были рассеянные по всему миру члены той большой группы чудаков, которые ведут скитальческую жизнь, подобно блуждающим звездам, вне обычной мировой системы.
Первый посетитель был человек буржуазной наружности, господин из Лейпцига, ездивший по всему миру с лекциями о вреде алкоголя, и теперь находившийся в летнем отпуске. Он пробыл лишь часа два, но оставил Рейхардту приятное осознание того, что он не забыт и по-прежнему принадлежит к тайному сообществу вдохновленных благородными стремлениями людей. Следующий посетитель выглядел уже немного оригинальнее. Это быль подвижный, восторженный человек, в широком старомодном сюртуке, без жилета, но в охотничьей рубашке, в желтых клетчатых панталонах и светло-коричневой фетровой шляпе с живописными широкими полями. Человека этого звали Соломон Адольф Вольф и держал он себя с таким снисходительным величием, с такой скромной улыбкой называл свое имя, как будто заранее отклоняя чересчур высокие знаки почета, что становилось сразу понятно – человек этот известен и в излишних представлениях не нуждается. Незнакомец был, как можно было заключить по собственным его словам, исключительным орудием Божиим, и творил чудесные исцеления, за которые врачи и власти, правда, косились на него недобро и даже жестоко преследовали его, но тем выше почитался он небольшой группой мудрецов и праведных. Он только что вернул к жизни одну итальянскую графиню, имени которой он не считал себя в праве называть. Презирая современную суетливость и безобразную спешку, он возвращался пешком на родину, где ждали его бесчисленные страдальцы. К сожалению, путешествие его неприятно осложнилось безденежьем, так как он не получал за свои чудесные исцеления никакой мзды, кроме благодарных слез выздоровевших, и он не стыдился поэтому попросить у своего брата Рейхардта, к которому привел его Бог, небольшую сумму; она должна была пойти на пользу не ему, ему ничего не нужно было, – а страдальцам, уповавшим на его скорейшее возвращение.
Противоположность этому спасителю представлял собой молодой человек, пришедший однажды вечером, русский по виду, черты лица и руки которого совершенно не сочетались с его убогой рабочей одеждой
