Дитя урагана - Катарина Сусанна Причард

На всю жизнь запомнились мне впечатления той ночи. Меня ужасало существование подобной нищеты рядом с богатствами огромного города. И я непрестанно ломала голову над тем, каким образом можно избавить людей от этой бездны нищеты и страданий.

И однажды вечером, обедая с друзьями-англичанами в «Савое», я не удержалась и заговорила о тех голодных, которых видела на набережной. Но никто не поверил мне. Все заявили, что я преувеличиваю и виной тут мое «богатое воображение».

Наш столик был у окна. Я встала и отдернула занавесь.

— Вот они, — сказала я. — Можете посмотреть сами. И всю зиму, каждую ночь они стоят здесь.

(Замечу в скобках: когда тремя годами позже я вновь приехала в Англию, мне рассказали, что многие посетители «Савоя» стали смотреть вниз, на толпу несчастных, собиравшихся на набережной. И столовая была перенесена в другое место, чтобы не портить аппетит богатым завсегдатаям ресторана.)

Поездка к крестной в Сомерсетшир познакомила меня с мирной английской усадьбой, где ничего не знали об этих страшных сторонах жизни города. Крестная была та самая очаровательная зеленоглазая Поллоу, которая держала меня на руках во время крещения на Фиджи.

Открытая коляска с лакеем и грумом в ливрее, высланная к поезду, привезла меня в дом крестной. Поллоу вышла замуж за пожилого английского аристократа, который был едва ли не большим консерватором, чем мой двоюродный дядя Джим.

Этот мой дядя, Джеймс Фрейзер, весьма гордился своей прямотой и откровенностью. Отец оставил ему немалое состояние. Болтая о старых временах, он любил вспоминать те дни, когда на своей яхте вместе с компанией других владельцев яхт он сопровождал принца Георга в Средиземном море. И при этом на чем свет стоит ругал «этого дьявола Ллойд Джорджа» и его радикальную политику.

Муж Поллоу отличался учтивостью и старомодно изысканными манерами. Он торжественно повел меня к столу, хотя обед проходил в узком семейном кругу, и осведомился, как мне понравился его херес, словно я была светской дамой и знатоком вин, а не совершенно неопытной молодой женщиной, полным новичком в этих делах.

Но некоторые его высказывания, правда, полушутливые, изумили меня.

«Насколько я понимаю, вы приехали из варварской страны, где верят в пользу образования для рабочих», — сказал он.

И еще: «Я слыхал, в Австралии мужу разрешено вступать в брак с сестрой умершей жены».

Никогда мне не приходило в голову, что в женитьбе человека на сестре покойной жены можно усмотреть нечто необычное. Одна из моих теток вступила в такой брак и стала нежной матерью детям своей сестры. Я не знала даже, что подобные браки в Англии запрещены и англиканская церковь всячески противится реформе законодательства, дебатировавшейся в те дни.

Поллоу, как обнаружилось, стала чрезвычайно благочестива, и скептицизм крестницы ее очень расстроил. Зато муж ее, когда на следующий день повез меня на прогулку по живописным окрестностям усадьбы, несмотря на свой консерватизм, гораздо сочувственней воспринял мое критическое отношение к религиозным предрассудкам. С присущей ему утонченностью и прихотливой игрой ума он говорил о некоторых церковных порядках, вызывавших его неодобрение, и согласился, что разумному человеку трудно принять их без известных оговорок.

Когда мы проезжали поле, где в траве там и сям мелькали первоцветы, он заметил:

— Помнится, в детстве я видел, как неподалеку отсюда человека повесили за кражу овцы. Фермер, хозяин украденной овцы, хлестал его кнутом, даже когда тот уже болтался на виселице!

Эта картина жестокости, ворвавшаяся из недавнего прошлого в солнечный день, когда кругом лежали мирные зеленые поля и волнистые холмы, напомнила мне разговор с одним священником в мой первый приезд в Хантингдоншир.

То был пожилой холостяк, костлявый и какой-то неухоженный. Сисс пригласила его к обеду в честь моего приезда. Сидя за широким полированным столом, он с любопытством разглядывал меня.

— Так вы из Австралии? — осведомился он для начала.

— Да! — отвечала я с гордостью, которую чувствовала всегда, говоря о своей родине.

— А знаете, — продолжал он вполне добродушно, — у нас, в Англии, говорят: «Ковырни любого австралийца поглубже, и он окажется каторжником».

Ошеломленная, я не могла выговорить ни слова.

А он, хохотнув, продолжал:

— Мы считаем Австралию своей помойкой.

Тут ярость моя прорвалась наружу.

— Не мы превратили людей в каторжников, — с негодованием воскликнула я. — Это вы здесь, в Англии, жестокостью и бесчеловечным угнетением превращали людей в каторжников, а потом сплавляли их с глаз долой, за океан. Австралия, наоборот, сделала их людьми. К вашему сведению, гораздо больше свободных поселенцев, чем каторжников, по собственной воле покинули вашу страну, надеясь в Австралии найти лучшую жизнь, чем здесь.

Потом родственники просили извинения за пастора, но забыть его бестактную выходку я так и не могла.

Доктор Литтон, когда я рассказала ему об этом, воскликнул:

«Что за грубиян!»

Я возвратилась в Лондон, и вслед за мной прибыла корзина первоцветов, а потом и пара фазанов в память о моем коротком приезде в Сомерсетшир.

21

Когда я впервые увидела Рэчел, графиню Дадли, она показалась мне настоящей принцессой из средневековой легенды. В освещенной изнутри машине она ехала на прием в Букингемский дворец.

В туалете из белого атласа, под длинной кружевной вуалью, с высокой алмазной тиарой на голове, она не принадлежала к будничному миру, в котором жила я сама и тот невзрачный городской люд, что ожидал на улице ее машины. Когда позже я рассказала ей все это, она подарила мне фотографию, где была снята в том же сказочном одеянии, сказав со смехом:

— На самом деле я вовсе не такая!

В то время она слыла одной из очаровательнейших женщин Англии. Несколько месяцев спустя она произвела на свет двойню. И было объявлено, что лорд Дадли назначается на пост генерал-губернатора Австралии.

В их загородную резиденцию я отправилась с намерением взять у леди Дадли интервью для австралийских газет. День выдался ветреный, холодный, деревья у дороги стояли черные и оголенные, и по пути на постоялом дворе мне пришлось нанять закрытый экипаж, чтобы добраться до Уитли Корта.

В глубине парка, где на воле паслись лани, стоял на пригорке большой особняк с колоннами, охраняемый каменными львами, которые уже не первый век