Что не так с этим миром - Гилберт Кийт Честертон

примененные не в том месте. Мальчики играют в футбол, почему бы девочкам не играть в футбол; у мальчиков есть школьная символика, почему бы девочкам не иметь свою символику; сотни мальчиков ходят в дневные школы, почему бы сотням девочек не ходить в дневные школы; мальчики учатся в Оксфорде, почему бы девочкам не учиться в Оксфорде; короче говоря, мальчики отращивают усы, почему же девочкам нельзя отращивать усы – вот и все представление о новой идее. Над этим никто не задумывался, не смотрел в корень вопроса о том, что такое пол, влияет ли он на что-нибудь и почему, равно как не пытались осмыслить в народном образовании душу и юмор народа. Ничего, кроме усердного, сложного, неуклюжего подражания. И так же, как и в случае с начальным образованием, здесь много примеров холодной и безрассудной неуместности. Даже дикарь мог сообразить, что, по крайней мере в телесной сфере, вещи, которые хороши для мужчины, скорее всего, будут плохи для женщины. И все же не существует такой мальчишеской игры, какой бы жестокой она ни была, которую эти кроткие безумцы не предлагали бы девочкам. И более показательный пример: они задают девочкам тяжелую домашнюю работу, нисколько не задумываясь о том, что у всех девочек уже есть домашняя работа – дома. Все это часть того же глупого подчинения; на шею женщине вздумали надеть жесткий воротник, потому что он уже жмет мужчине. Если бы саксонский крепостной носил этот картонный воротник, он попросил бы вернуть его медный ошейник.

Тут нам ответят не без насмешки: «А что бы вы предпочли? Вернуться к элегантной ранневикторианской леди с локонами и флаконом с нюхательной солью, которая немного рисовала акварелью, немного баловалась итальянским языком, немного играла на арфе, писала в пошлых альбомах и рисовала на бессмысленных ширмах? Вам это больше нравится?» На что я отвечу: «Конечно, да». Я определенно предпочитаю такое прошлое новому женскому образованию по той причине, что вижу в прошлом интеллектуальный замысел, а в современном женском образовании его нет. Я нисколько не сомневаюсь, что эта элегантная леди была бы достойным соперником для большинства неэлегантных женщин. Мне кажется, Джейн Остин была сильнее, острее и проницательнее Шарлотты Бронте; я совершенно уверен, что она была сильнее, острее и проницательнее Джорджа Элиота[182]. Она сумела сделать то, с чем не справились эти двое: она сумела хладнокровно и разумно описать мужчину. Я не уверен, что старая гранд-дама, которая поверхностно знала итальянский, не была энергичнее новой гранд-дамы, которая может только запинаться по-американски; я также не уверен, что былые герцогини, которые едва ли добились бы успеха в рисовании аббатства Мелроуз, были глупее современных герцогинь, которые разрисовывают только себя, что у них, между прочим, плохо получается. Но дело не в этом. В чем заключалась теория, в чем заключалась идея старых, слабых акварелей и поверхностного знания итальянского? Идея была та же, что в более грубой форме выражалась в домашних винах и семейных рецептах, – та же, что до сих пор тысячами неожиданных способов сохраняется среди бедных женщин. Это была идея, которую я выдвинул во второй части этой книги: мир должен сберечь одного великого непрофессионала, чтобы все мы не стали художниками и не погибли. Кто-то должен отказаться от завоеваний специалиста, чтобы победить всех завоевателей. Чтобы женщина могла быть королевой жизни, ей нельзя быть рядовым солдатом. Я не думаю, что элегантная леди с ее плохим итальянским была совершенством, точно так же я не думаю, что женщина из трущоб, говорящая о джине и похоронах, идеальна – увы! существует мало идеальных людей. Но они исходят из понятной идеи, а новая женщина возникает из ничего и ниоткуда. Правильно иметь идеал, правильно иметь правильный идеал, и эти двое имеют правильный идеал. Мать из трущоб с ее похоронами – обнищавшая дочь Антигоны[183], упрямой жрицы домашних богов. Дама, плохо говорившая по-итальянски, приходилась десятой водой на киселе Порции[184], великой и блистательной итальянке, влюбленной в жизнь, как влюблялось в нее Возрождение: Порция могла быть ученым адвокатом, потому что могла быть кем угодно. Брошенные в море современного однообразия и подражания, эти женщины все так же твердо придерживаются своих изначальных истин. Антигона, некрасивая, грязная и часто пьяная, все равно хоронит своего отца. Элегантная женщина, банальная и исчезающая в никуда, все еще смутно чувствует фундаментальную разницу между собой и своим мужем: он должен быть кем-то значимым в городе, чтобы она могла быть всем в деревне.

Было время, когда все мы были очень близки к Богу, так что даже сейчас цвет гальки или краски, запах цветка или фейерверка проникает в наши сердца с некоторой властью и уверенностью, как если бы они были фрагментами запутанного сообщения или чертами забытого лица. Излить эту огненную простоту на полноту жизни – единственная настоящая цель образования, и ближе всего к ребенку оказывается женщина – она понимает. Высказать то, что она понимает, мне не по силам, за исключением того, что это не солидная торжественность. Скорее это возвышающаяся легкость, вопиющее дилетантство вселенной, такое, какое мы чувствовали, когда были маленькими и были горазды на все: петь, копаться в саду, рисовать и бегать. Разбирать языки людей и ангелов, баловаться ужасными науками, жонглировать колоннами и пирамидами и подбрасывать планеты, как шары, – это внутреннее нахальство и независимость, которые человеческая душа, как фокусник, ловящий апельсины, должна сохранять всегда. Это безумно легкомысленная вещь, которую мы называем здравомыслием. И элегантная женщина, склоняя локоны над акварелью, знала это и действовала согласно этому. Она жонглировала неистовыми и пылающими солнцами. Она поддерживала смелое равновесие несовершенства, которое было и будет самым загадочным из превосходств и, возможно, самым недостижимым. Она отстаивала главную истину женщины, универсальной матери: если что-то стоит делать, то это стоит делать даже плохо.

Часть пятая

Дом человека

I. Империя насекомых

Один мой культурный друг-консерватор однажды очень огорчился, когда я в минуту радости назвал Эдмунда Бёрка атеистом. Стоит ли говорить, что это замечание не претендовало (вполне умышленно) на биографическую точность. Бёрк определенно не был атеистом в рамках своей продуманной космологии, хотя у него и не было особой пламенной веры в Бога, как у Робеспьера. Тем не менее это замечание имеет отношение к истине, которую здесь будет уместно повторить. Я имею в виду, что в спорах по поводу Французской революции Бёрк действительно отстаивал атеистическую позицию и способ