Саттри - Кормак Маккарти
Он имел в виду то, что следует помнить, но у поручней у него под локтем юный отступник при медленной протечке жизни уже начал хворать. Он мог различить очерк черепа сквозь плоть старика. Слышать песок в стекле. Жизни истекали, как нечто мерзкое, ночные нечистоты из сточной трубы, размеренное капанье в темноте. Часы бежали, лошадь бежала, и что измеряло что?
Он прошел по зале к столовой. Краска на этих старых дверных панелях тонко растрескалась и пожелтела, словно старый фаянс. Прошло здесь нечто большее, а не просто время. В этой банкетной зале. На сцене былых геральдических пиршеств. Саттри в безмолвном признании довольно-таки достославных покойников. Сидели обширные компании. Украшенье стола – жирный молодой кабан. Мужские сцепленья мослов вздымались бело и исходя паром из разломленного мяса. Глаза следят. Поношенье тем, кто припозднился в дороге, и вот теперь приступают. Безумные чревоугодники в вооруженных вылазках над блюдами, лязг стали, испачканные и каплющие жвала, глаза косят украдкой. Дворовые псы и голодающие нищеброды состязаются за объедки в соломе. На стол не выставлено ничего, кроме мяса и воды. Ни звука человечьей речи. За приглушенным гомоном у стола слышится слабый отзвук другой погони. Дальнее ату и далекие рога, и гончие рьяны так, что им больно. Вот хозяин стола поднял голову. Где-то в багровых полях рогача обложила другая охота. На пол с грохотом рушится щит, и три белые птицы взмывают к стропилам и неуверенно там устраиваются. Хозяин вытирает пальцы о свои волосы, и его подъем говорит о том, что пиру конец. Снаружи началась тьма, и голоса гончих – перезвон вдали, что отбивает семь и смолкает. Они ждут водоноса, но того все нет и нет.
Саттри выбрался через кухню и развалившийся огород на старую дорогу. Нечестивый отпрыск обреченных саксонских кланов, из дождливого дня выгадал грезу. Старая краска на старой вывеске смутно велела не входить. Должно быть, ее кто-то развернул, поскольку она отмечала внешний мир. Он все равно вошел. Сказал, что он лишь мимоходом.
* * *
Ночами он слышал, как по трубам, подвешенным к подбрюшью моста над головой, булькают и туда-сюда мотаются стоки. Гул шин. Слабый свет уличного фонаря падал за темные частоколы сумаха и ежевики. Он потирал себе живот и отрыгивался в своем сумеречном одиночестве, лампа у его локтя прикручена так, что огонек горел в стеклянном колоколе рубиново-черным. На ужин он съел целую курицу, сваренную в ведерке, он и только он один ночной птицелов, кто, как дым во тьме, пересекал темные заплаты огородов над Первым ручьем, нечто из ночи, увешанное дохлыми наседками, скользящее вниз к миазмам в лунном свете, белящим расселину глена, драные деревья, что, казалось, дышали холодом, пересекающее это жалкое устьице по падшей дверце грузовика и быстро взбирающееся по дальней стороне к аркам виадука.
Приходил Саттри, каждый день новые чудеса. Они сидели в умыкнутых садовых креслах и смотрели, как звучно курлычет сверху голубь, выделяясь отвернутыми назад крыльями и загнутой крюком шеей, меж тем как его розовые шкрабы тянулись ухватиться за шест, а затем, словно сама спускающаяся Голубка, птица, очерченная синим пламенем и жарким потреском горелых перьев, и нечто кренящееся назад, дабы упасть почернело наземь в султане едкого дыма.
Джин, сказал Саттри.
Целко, а?
Джин.
Ага.
К чему ты этот шест подсоединил?
Хэррогейт показал. Вон к тем вон электрическим проводам. Я чего сделал, я себе медной проволоки раздобыл и присобачил, а один конец к камню примотал и кинул его…
Джин.
Ага.
Что, к черту, по твоим прикидкам, произойдет, если кто-то до этого шеста дотронется?
Хэррогейт даже не стал подниматься, чтобы подобрать птицу. Он сидел в кресле, подогнув ноги, обхватив колени руками, копченый дух его драной одежды, поглядывая вверх на шест, а затем на Саттри. Ну, сказал он. Я бы сказал, они от такого на жопу сядут.
Это их прикончит.
Вид у Хэррогейта был умеренно созерцательный. Ты так прикидываешь? спросил он.
В другой день свиньи. Целый выводок красных поросят, сбежавший из какого-то свинарника на склоне, пересек росчисть в почернелых лианах и двинулся дальше по течению к реке. Хэррогейт за ними понаблюдал, а затем вдруг сел прямо, озираясь.
Если эти черномазые тебя застанут, как ты ешь какого-нибудь их хряка, тебя за жопу возьмут, сказал он.
Но сначала им нужно будет меня поймать.
Он встал и пустился вниз по склону к дороге и зарослям у ручья, куда удалились свиньи. По ходу он рассматривал свинарники, разбросанные среди деревьев на склоне выше его, разношерстные укрытия, сколоченные из вывесок нюхательного табака и досок, и заборной всячины, все бездонно подвешены по лысому и размытому дождем склону. Он не заметил, чтобы кто-то охотился на кабанчиков. Выйдя на тропу вдоль ручья, увидел там и сям в клочках черной топи свиные следы, точно тонко заточенные отпечатки олешек. Проходя мимо скопленья старых водогреев, он поросят спугнул, и те кинулись в стену плюща с высокими хриплыми фырчками. Он выбрал одного и нырнул за ним. Тот проскочил сквозь сплетенье лиан и за курган битых банок с притертыми крышками и исчез с мучительным визгом. Хэррогейту пришлось остановиться на незаросшем пятачке. Он врезался в рожковое дерево и в нескольких местах кровоточил. Слышно было, как где-то удаляются свиньи.
Выйдя на речной берег на мысу, они остановились понюхать воздух. Пустились вниз по реке примерно в то время, когда Хэррогейт вынырнул из кустарника, и они проверили и развернулись обратно вдоль ручья, пятачки вогнуты, глаза белы. Они вереницей двинулись по овражку к воде, и сбились в кучу, и подергали на нее носами, и вернулись. Хэррогейт подкрадывался к ним, как долговязый паук на цыпочках. Они кинулись врассыпную от новой тревоги, и зашмыгали, и прошли дальше по мысу.
Ты погляди-ка только на этих поросят, папаша.
Из высокой травы, где сидел, поднялся человек, и положил руку себе на верхушку шляпы, и повернулся вокруг. Свиньи прыснули, как перепелки. Мимо Хэррогейта они пробежали кто слева, кто справа, все при этом вопя, а он озирался и в конце концов бросился в общем направлении поросят и, крякнув, растянулся плашмя во весь рост.
Когда он на них снова набрел, они кормились в тенечке жимолости, вскапывая черную землю и с приглушенной свинской радостью
