Укридж. Любовь на фоне кур - Пэлем Грэнвилл Вудхауз
– Можешь остановиться на этом, – сказал я с чувством. – Я знаю, чего тебе от меня требуется. Тебе требуется, чтобы я отправился туда с тобой, замаскированный цилиндром и стетоскопом, и растолковал этим людям, что я знаменитый специалист с Харли-стрит, и обследовал тебя, и установил, что твое больное сердце находится при последнем издыхании.
– Да ничего подобного, старичок! Ничего подобного. Мне и в голову не пришло бы просить тебя о чем-либо подобном.
– Пришло бы, додумайся ты до этого.
– Ну, раз уж ты про это упомянул, – задумчиво сказал Укридж, – план очень даже неплохой. Но если тебя он не привлекает…
– Нет, не привлекает.
– Ну, я хочу от тебя совсем пустяка: явиться в Болбригган часов в девять. Ужин к тому времени кончится. Нет никакого смысла, – назидательно пояснил Укридж, – упустить ужин. Явись в Болбригган около девяти, спроси меня и сообщи мне на виду у всей шайки, что моя тетка опасно заболела.
– И что это даст?
– Корки, где тот ясный острый интеллект, о котором я часто отзывался так высоко? Неужели не понимаешь? Эта весть для меня ужасный шок. Она потрясает меня, я хватаюсь за сердце…
– Они за десять секунд во всем разберутся.
– Я прошу воды…
– А! Вот это убедительный штрих. Это сразу заставит их поверить, что ты не в себе.
– Немного погодя мы отбываем. То есть отбываем как можно быстрее. Понимаешь, что происходит? Я утвердил тот факт, что у меня больное сердце, и несколько дней спустя я сообщаю в письме, что подвергся осмотру и свадьба, к великому моему сожалению, состояться не может, так как…
– Чертовски идиотская идея!
– Корки, мой мальчик, – сказал Укридж торжественно, – для человека в моем положении никакая идея, которая как будто обещает сработать, идиотской не бывает. Неужели, по-твоему, она не сработает?
– Да нет, не исключено, – вынужден был признать я.
– Ну так я ее испробую. Могу я рассчитывать, что ты сыграешь свою роль?
– Но откуда я узнаю, что твоя тетка заболела?
– Очень просто. Тебе позвонят из ее дома, потому что ты единственный, кто знает, где я провожу вечер.
– И ты клянешься, что от меня требуется только это?
– Только это. Абсолютно.
– Не заманишь меня туда для какой-нибудь гнусности?
– Мой милый старый конь!
– Ну ладно, – сказал я. – Всеми фибрами чувствую, что что-нибудь да сорвется, но, видимо, мне придется пойти на это.
– Сказано, как подобает старому другу, – одобрил Укридж.
В десять часов вечера на следующий день я стоял на крыльце Болбриггана, ожидая, когда мне откроют на мой звонок. В лиловых сумерках куда-то крались коты, а из освещенного окна первого этажа доносилось бренчание пианино, и звуки голосов сливались в одном из наискорбнейших духовных песнопений. Я узнал голос Укриджа, заглушавший остальные. Он с жаром, от которого почти трескалось стекло, выражал желание уподобиться малому дитяти, омытому от грехов, и это почему-то усугубило гнетущее меня уныние. Многолетняя сопричастность хитроумным планам Укриджа выработала во мне фаталистическое к ним отношение. Какие бы чудесные перспективы ни открывались передо мной, когда я начинал способствовать ему в их осуществлении, я почти неизменно рано или поздно оказывался в очередной кошмарной ситуации.
Дверь отворилась. Возникла горничная.
– Мистер Укридж сейчас здесь?
– Да, сэр.
– Не могу ли я поговорить с ним одну минуту?
Я последовал за ней в гостиную.
– Джентльмен к мистеру Укриджу, с вашего позволения, – сказала горничная, предоставляя сцену мне.
Мной овладело какое-то странное чувство – паника с пересыханием горла. И внезапно я распознал в нем тот беспощадный страх актера перед выходом, какой мне довелось испытать много лет назад, когда любимая альма-матер, видимо, оскудела талантами и меня избрали спеть соло на школьном концерте. Я оглядел Прайсов, заполнявших комнату, и слова замерли у меня на языке. Вблизи книжного шкафа со стены, развернув крылья, свисало на шнуре чучело чайки самого разбойничьего вида. Крючковатый клюв покойной птицы был разинут, блестящие глаза сардонически уставились на меня. Я поймал себя на том, что смотрю на нее как загипнотизированный. Казалось, она с одного взгляда разобралась во мне. Спас меня Укридж. До невероятия непринужденный в этой кошмарной комнате, он гостеприимно пошел мне навстречу, неподражаемо элегантный, в смокинге, лакированных штиблетах и при галстуке. В них всех я узнал свою собственность. Как обычно, после ограбления моего гардероба он излучал респектабельность и богатство.
– Я тебе нужен, малышок?
Его взгляд многозначительно скрестился с моим, и я обрел дар речи. Эту маленькую сцену мы отрепетировали со всем тщанием за завтраком, и у меня в памяти начали всплывать мои реплики. Я сумел проигнорировать чайку и начать.
– Боюсь, у меня серьезные вести, старина, – сказал я глухим голосом.
– Серьезные вести?
– Серьезные вести!
Во время репетиции я его предупреждал, что этот диалог удивительно похож на эстрадный скетч, но он счел мое возражение притянутым за волосы. Тем не менее прозвучал наш обмен репликами именно так, и я почувствовал, что запылал горячим румянцем.
– Какие же? – с чувством вопросил Укридж, и его пальцы сомкнулись на моем плече, будто челюсти нервной лошади.
– Ох! – вскрикнул я. – Твоя тетя!
– Моя тетя?
– Мне только что позвонили из ее дома, – продолжал я, входя в роль, – и сказали, что у нее рецидив. Состояние крайне серьезное. Тебя там ждут безотлагательно. Даже теперь может быть уже поздно.
– Воды! – сказал Укридж, пятясь и хватаясь за свой жилет, вернее, за мой жилет, который я по глупости забыл запереть. – Воды!
Сыграно это было прекрасно. Даже я – хотя все во мне восставало на то, как он мял и крутил мой лучший галстук, – не мог этого не признать. Полагаю, особую убедительность его игре придала многолетняя тренированность шататься под ударами Судьбы. Семейство Прайсов, казалось, было потрясено до самого своего основания. Воды в комнате не оказалось, но орда малолетних Прайсов немедленно умчалась на поиски таковой, а остальные члены семьи сомкнулись вокруг страдальца, исполненные сострадания и желания помочь.
– Моя тетя! Больна! – стонал Укридж.
– Не стоит так волноваться, старина, – произнес чей-то голос в дверях.
Таким издевательским и во всех отношениях неприятным был этот голос, что на мгновение
