Чрево Парижа. Радость жизни - Эмиль Золя
Эти слова приводили в восторг Александра. Он утверждал с сияющим, добродушным лицом, что это верно – народ действительно устал.
– И мы требуем своей доли, – прибавлял Лакайль с угрожающим видом. – Все революции были на пользу буржуа. Довольно с нас. Теперь пришел наш черед.
Тут возникало разногласие. Гавар предлагал общий дележ. Логр возражал, говоря, что не дорожит деньгами. Затем Шарве, постепенно перекрыв своим голосом шум, продолжал ораторствовать один:
– Эгоизм общественных классов – одна из самых твердых опор тирании. Скверно, если народ станет эгоистом. Если он нам поможет, то получит свою долю… С какой стати мне драться за рабочего, когда сам он отказывается драться за меня?.. Да, собственно, вопрос не в этом. Для того чтобы приучить к пользованию свободой такую страну, как Франция, потребуется десяток лет революционной диктатуры.
– Тем более, – решительно добавляла Клеманс, – что рабочий еще не созрел, им надо руководить.
Она редко принимала участие в спорах. Эта серьезная статная женщина, одна в мужской компании, слушала политические разговоры с профессорским видом. Прислонившись к перегородке и посматривая на говоривших, она пила маленькими глотками грог. Брови ее хмурились, ноздри раздувались. Эти молчаливые признаки одобрения или протеста доказывали, что она все понимает, что у нее имеется совершенно определенное мнение о самых сложных предметах. Время от времени Клеманс скручивала папироску, пускала уголком рта тонкие струйки дыма и напрягала внимание. Можно было подумать, что она является арбитром в прениях и должна по окончании раздать спорящим премии. Она, вероятно, считала за лучшее оставаться только женщиной и воздерживалась от высказываний, находя непристойным горячиться, как мужчина. Только в пылу спора Клеманс бросала какое-нибудь замечание, делала вывод, заключавшийся в одном слове. По мнению Гавара, она могла заткнуть за пояс даже самого Шарве. В глубине души конторщица считала себя гораздо умнее этих господ. Она питала уважение к одному лишь Робину, любуясь его молчанием, и подолгу не сводила с него больших черных глаз.
Флоран и все остальные не обращали на Клеманс внимания. Для них она была мужчиной. Ей трясли руку так энергично, что рисковали вывихнуть плечо. Однажды Флоран присутствовал при знаменитом сведении денежных счетов: Клеманс получила жалованье, и Шарве вздумал занять у нее десять франков. Но она ему отказала, говоря, что прежде надо произвести расчет. Они жили на правах свободного супружества и денежной независимости: каждый из них аккуратно оплачивал свои издержки. При таких условиях, говорили они, ни один из них ничем не обязан другому и не становится рабом другого. Стоимость квартиры, стола, стирки, мелкие расходы – все у них записывалось, высчитывалось, и всему подводился итог. В тот вечер Клеманс после проверки доказала Шарве, что он уже задолжал ей пять франков. Она выдала ему вслед за тем десять франков, сказав:
– Запиши, что за тобой теперь пятнадцать франков… Ты должен возвратить мне их пятого числа, когда получишь за уроки маленькому Легюдье.
Когда звали Розу для расплаты, каждый из них вынимал из кармана несколько су, приходившихся по счету. Шарве шутя даже называл Клеманс аристократкой за то, что она пьет грог; он говорил, будто подруга хочет его унизить, давая понять, что он зарабатывает меньше. Так и было на самом деле, и в смехе Шарве звучал протест против этого более высокого заработка, который унижал учителя, хотя он и придерживался теории равенства полов.
Правда, споры ни к чему и не приводили, но они, по крайней мере, приятно возбуждали честную компанию. Из кабинета доносился ужасный гам; матовые стекла перегородки дребезжали, как барабанная дробь. Иногда шум принимал такие размеры, что Роза, наполняя за стойкой кружку какому-нибудь блузнику, встревоженно оборачивалась, несмотря на всю свою флегматичность.
– Ну, никак подрались, прошу покорно, – говорил блузник, ставя порожнюю посуду на цинковую обшивку и утирая рот тыльной стороной руки.
– Не страшно, – спокойно отвечал Лебигр. – Господа разговаривают.
Лебигр, не дававший поблажки другим посетителям и крайне бесцеремонный с ними, позволял политиканам орать сколько угодно, никогда не делая им ни малейшего замечания. Он просиживал целыми часами на скамейке за прилавком, без сюртука, прислонившись большой головой к зеркальному простенку и следя полусонными глазами за движениями Розы, которая откупоривала бутылки или вытирала тряпкой столы. Когда Лебигр бывал в хорошем расположении духа, а девушка стояла у стойки спиной к нему и, засучив рукава, ополаскивала рюмки, хозяин незаметно для посторонних больно щипал ее сзади за икры; Роза принимала эту фамильярность с довольной улыбкой, даже не вздрогнув, чтобы не выдать хозяина, и, если Лебигр щипал ее до крови, говорила, что не боится щекотки. Но, сидя среди винных паров и струившегося со всех сторон горячего блеска, действовавших на него усыпляюще, содержатель погребка напрягал слух, желая знать, что происходит в кабинете. Когда голоса повышались, он прислонялся к перегородке и даже, отворив дверь, входил и на минуту присаживался, хлопнув Гавара по ляжке. Там он все одобрял кивком головы. Торговец живностью говаривал, что хотя у этого черта Лебигра и нет ораторского таланта, зато на него можно будет рассчитывать, «когда начнется заваруха».
Но как-то утром на Центральном рынке между Розой и одной из торговок произошла жестокая баталия по поводу корзины с селедками, которую нечаянно опрокинула служанка виноторговца. Тут Флоран услыхал, как поносили почтенного Лебигра, называя его «подлым шпионом», «грязной тряпкой из префектуры». Когда надзиратель водворил наконец спокойствие, ему много чего наболтали насчет Лебигра: он служит в тайной полиции, – это было известно всему кварталу. Еще до того, как мадемуазель Саже стала посещать его погребок, она рассказывала, что встретила его однажды, когда он шел с доносами. К тому же он был человеком состоятельным, ростовщиком, ссужал разносчиков на короткий срок деньгами и давал им напрокат тележки, требуя за это безбожные проценты. Флоран был очень взволнован. В тот же вечер он счел своим долгом, понизив голос, передать слышанное всей компании. Но приятели Флорана только пожали плечами и подняли его на смех за излишнюю мнительность.
– Бедняга Флоран! – коварно заметил Шарве. – Он воображает, что если побывал в Кайенне, то вся полиция ходит за ним по пятам.
Гавар ручался честным словом, что Лебигр «порядочный человек» и «чистая душа». Но больше всех вскипятился Логр. Стул трещал под ним; он бранился и заявлял, что так продолжаться не может: если всех будут обвинять в сношениях с полицией, то он предпочтет сидеть дома и не заниматься больше политикой. Разве не осмелились сказать однажды того же о нем самом, о Логре! А ведь он дрался в 48-м году и в 51-м и два раза чуть не попал в ссылку! Выпятив нижнюю челюсть, горбун кричал во все горло, поглядывая на присутствующих, как будто хотел насильно вбить им в голову убеждение, что он непричастен к низкому шпионству. Его яростные взгляды вызывали у остальных протестующие жесты. Только Лакайль, услышав, что Лебигра обвиняют в ростовщичестве, молча потупил глаза.
Начались рассуждения о политике, и инцидент был забыт. С тех пор как Логр подал мысль организовать тайное общество, Лебигр крепче пожимал руку завсегдатаям кабинета. На самом же деле они приносили ему плохой барыш, никогда не требуя себе по второй порции. Перед уходом все они выпивали из своего стакана или рюмки последнюю каплю, благоразумно сберегая питье в пылу развития политических и социальных теорий. Когда друзья выходили на воздух, их пробирала дрожь от ночного холода и сырости. Компания останавливалась с минуту на тротуаре; глаза у всех были воспалены, в ушах шумело, они стояли, пораженные мраком и тишиною улицы. В кабачке Роза запирала ставни. Простившись друг с другом, исчерпав все слова,
