Тайна Святого Арсения - Иван Феодосеевич Корсак
· Останется живым – нам не жить! – крикнул Бенигсен.
В полумраке все ринулись на Павла, ругая и плюя ему в лицо, они били его ногами то по очереди, то кому выпадет; Платон целился все ниже живота, мысленно приговаривая: "Это тебе за отобранные в казну имения, а это тебе за изгнание мое за границу!"
Императору, в первую очередь, удалось свернуться в клубок, заслоняя лицо еще не перебитой рукой, он вертелся по полу, силясь уклониться от ударов или хотя бы ослабить их, потому что удары сыпались из разных сторон, глухие удары ногами.
В азарте заговорщики даже заметить не успели, как император перестал вертеться и хотя бы как-то защищаться, он уже был без памяти, когда глухие удары ногами, как будто в мешок с картофелем, все еще сыпались на бездыханное тело.
Платон дубасил ногами усердно, сам не осознавая причину своей злобы, только один раз промелькнула укоризненная мысль: зачем же он так, это же сын той женщины, которой божился в любви, которую прижимал и ласкал, но эту предательскую мысль он потушил вмиг, как единственным дуновением на всю грудь гасят свечу.
В полусознании его еще попробовали поднять, но уже на ногах он держаться не мог, обессилели они сами собой, на какое-то мгновение еще удержался лишь на коленях. Тогда Платон с Николаем, схватив шарф, накинули на шею, и сдавили изо всех сил, прижимая узел коленом.
На следующий день ошеломлённый люд узнал, что император внезапно умер от апоплексического удара, и только через полвека издатель Суворин выпустит сборник документов "Цареубийство 2 марта 1801 года. Записки участников и современников". И там будет детально описан труп императора: "На теле были многие следы насилия. Широкая полоса кругом шеи, сильный подтек на виске, красное пятно на боку, но ни одной раны острым орудием, два красных шрама на обеих ляжках; на коленах и далеко около них значительные повреждения, которые доказывают, что его заставили стать на колени, чтобы легче было задушить. Кроме того, все тело вообще было покрыто небольшими подтеками; они, вероятно, произошли от ударов, нанесенных уже после смерти".
А еще впоследствии станет известно о частной карете, которой сын убитого императора Александр переедет в Зимний дворец. Очевидцев удивляло, почему карета была не придворной, на которой вместо двух выездных лакеев будут стоять два офицера, в одном из которых опознают генерал-адъютанта Уварова. Случайно такая карета туда попасть не могла, только через подъемный мост, и должна была она перевезти Павла после отречения. Еще впоследствии напишут, что сын таки давал свое согласие на лишение отца престола, согласие на переворот с условием сохранить жизнь отцу – хотя все понимали, что это невозможно. Герцен когда-то напишет: "Александр позволит убить своего отца, но только не до смерти".
От сына не отставала мать: убитая вестью о смерти мужа, она вымолвила в первую очередь: "Ich will regirien!" (Я хочу царствовать!) Она даже хотела вырваться на балкон, чтобы обратиться к войску, которое уже окружало дворец, но ее не пустил офицер Ф. В. Ридигер.
А еще через десятилетие сын будет ставить памятник отцу. Когда уже полотно из монумента будут снимать, то на глазах у многолюдной толпы полотно мгновенно спадет, а на шее статуи императора Павла, покачиваясь как грозный знак, почему-то веревка останется…
И вскрикнет от этого люд, и опять вспомнит пророчество митрополита Арсения: "Задушили твои любовники мужа, они же и сына задушат…".
41
Обер-комендант Ревельской крепости Фабиян фон Гизенгаузен сильно кривился на второй день Рождества – мало ему здесь всевозможных хлопот, еще привезли какого-то Андрея Враля, простого с виду дядьки, который неизвестно что успел натворить. Тот мужчина был уже стареньким и слабосильным, а везли его в сильный мороз, поэтому в каземат внесли узника уже на руках.
Но фон Гизенгаузен знал, какого узника доставили под его ответственность и на его немолодую голову. Не сносить ему самому этой головы, если вдруг узник, словно птица, надумает и сумеет вдруг улететь. От врача, которого вызывали без особенной спешки, затребовали немедленно расписку, что под страхом смертного наказания никогда и никому не скажет о таинственном узнике.
Караул над немощным старцем приказали держать лишь из тех солдат, которые слово русское не понимают и вымолвить не способны .
Так митрополит Арсений Мациевич оказался в каменной клетке, которую как зеницу ока берег после фон Гизенгаузена плац-майор Гибнер, а впоследствии обер-комендант Бенкендорф.
По последнему приговору двери в каземат замуровали, еду подавали через маленькое окошко. На окне с железными решетками были выбиты оконные стекла, поэтому единственной гостьей в каменный мешок митрополита могла пожаловать лишь вьюга.
И все же здешний люд догадывался, что за крепкими стенами так усердно охраняют непростого арестанта; этого старика высокая власть весьма боится. Какая-то хорошая душа ухитрилась передать узнику корзину. И когда митрополиту перестали давать не только одежду, но и еду, он из окошка опускал на веревке эту корзину, и кто-то милосердный клал то горбушку хлеба или просто ставил страждущему воду.
Митрополит не видел человеческого лица, не слышал языка человеческого, он мог только прислушиваться к языку птичьему – воробьи охотно чирикали беззаботно за решеткой на подоконнике, а однажды голубь присел с корочкою хлеба. Он поворкотал, поворкотал, а тогда взметнул сизыми крыльями и полетел себе прочь, оставив корочку– то ли был не голоден и потерял к ней интерес, то ли слишком черствым казался тот хлеб, и птица его не осилила. Арсений поневоле улыбнулся: ишь, птица небесная, и она понимает беду: чем могла, тем и поделилась…
У митрополита было более чем достаточно времени передумать о прожитом, перелистать страницу за страницей свою жизнь, как прочитанную и хорошо уже известную книгу, и поразмыслить над каждой той страницей. А однажды, как-то придремнув, приснился Арсению странный сон. Как будто он опять сидит в уютном дворике Киево-Могилянской академии, но уже не тогдашний, совсем юный, а нынешний, летами обремененный, и опять явился ему тот незнакомец с длинными волосами, которые спадали на плечи; он закрыл, наверное, собой солнце, потому что отсвечивал его силуэт мягким и легким сиянием.
– Воспользовался ли , Арсений, даром, который уготован был тебе еще смолоду? – спросил незнакомец.
– Да, – ответил твердо митрополит и склонил почему-то
