Тайна Святого Арсения - Иван Феодосеевич Корсак
Она не могла в этот раз скрыть волнения и торжества в голосе, даже зубы стиснула, так сдерживала радостную улыбку, и напрасно; императрица диктовала тайный приказ:
"Главного польского бунтовщика Костюшко с его секретарем Немцевичем и адъютантом Фишером отправить в Санкт-Петербург. А как сей секрет есть великой важности и для того везется под чужим именем, то с самого места имеете сказать всем, что это есть раненый в Варшаве господин генерал-майор и кавалер Милошевич, на имя которого и подорожная прилагается. Наистрожайше предписываю иметь над ним непременное бдение… чтобы Костюшко отдельно от других везен был и чтоб… не спускано день и ночь был под глазами стерегущего офицера, и никто бы из обывателей видеться и переговариваться не имел случая".
Добыта еще одна прекрасная виктория, сделан еще один шаг в творении величественного мифа ее империи и истинно Екатерины Великой. Мятежная Польша поставлена на колени, ее народный предводитель Тадеуш Костюшко в плену. Как же, такая знаменитость… Прославленный бригадный генерал Америки, который построил всемирно известный теперь, неприступный Вест-Пойнт, а с недавних пор объявленный французским Конвентом почетным гражданином Франции – в настоящее время самый обычный ее пленник, станет узником Петропавловской крепости.
В несчастливой схватке под Мацеевичами Тадеушу Костюшко пришлось не до шуток. Бой, который начался с россиянами на рассвете, к середине дня шел с переменным успехом, и многократное преимущество артиллерии русского генерала Ферзена делало все более редкими ряды польской конницы и косиньеров.
Костюшко, прижимаясь к гриве коня, стремительно мчал полем битвы; он мчал на другой фланг, каким-то подсознательным чувством обходя взрывы ядер, которые кромсали осеннюю землю и с болезненным стоном черными столбами поднимали ее в небо. Он избежал огня пушечного, но пуля из мушкета свалила коня – и он вместе с всадником клубком покатился полем. К Тадеушу, увидев такое, поспешила русская конница.
Пересиливая боль, Костюшко вложил ствол пистолета в рот и нажал крючок.
Осечка…
Между тем подскочили русские конники, один выстрелил в него, второй ударил для верности пикой, а третий с оттяжкой рубанул палашом.
· – Хорошие сапоги у этого пшепердельника, – снимал первым обувь из Костюшко, который лежал без сознания. Второй, вывернув карманы, золотым часам радовался. А еще другой спешно снимал перстни, а увидев надпись на них, лишь подсвистнул удивлённо.
На перстнях было вычеканено: "Отчизна – защитникам своим".
Вместо медалей Костюшко награждал своих побратимов такими перстнями.
.
Императрица знала, как тяжело было гасить пламя восстания, может, иногда и пересаливали при этом. Перестреляли мирных людей Кобрыня и Малориты, улицами Варшавы носили насаженных на штыки младенцев, а убитых поляков в варшавском предместье для устрашения Суворов запретил хоронить – а что делать: на войне как на войне.
Русский генерал фон Клуген о тех событиях напишет: "Наши солдаты стреляли в толпы, не разбирая никого – и пронзительный крик женщин, вопли детей наводили ужас на душу. Справедливо говорят, что пролитая человеческая кровь возбуждает до опьянения… "Нет никому пардона", – кричали наши солдаты и умерщвляли всех, не различая ни лет, ни пола…".
Императрица должна достойно оценить вклад Суворова, указ уже приготовлен о даровании ему Кобринской волости с 13279 душами лишь "мужеска полу" крепостных.
Это третье разделение Польши, думалось ей, должно быть до скончания века последним, а трон слишком гордых польских королей займет свое место в нужнике вместо стульчика.
Она даже довершила то, что начали ее предшественники и не смогли довести до конца. Уничтожив Запорожскую Сечь, стерев из карты Европы Польшу, императрица взялась заодно на место поставить таких самых непокорных литвинов из Белой Руси. Царь Алексей Михайлович, пройдясь тем краем, из двух миллионов девятисот тысяч оставил живыми литвинов миллион триста пятьдесят, а еще сколько погнал с собой, потому что давно уже московские стрелки продавали на астраханских рынках литвинов в персидское рабство по три рубля за душу. Петр 1, отступая, взорвал полоцкую Софию, так как не может никто иметь древнее храмов, которые в столицах империи. Именно она завершила их дело, фаворитам раздаст тысяч двести литвинских душ, а разным русским помещикам еще до полумиллиона крепостных наберется.
… Продолговатое лицо статс-секретаря еще больше удлинилось, когда он подал Екатерине Второй лист бумаги, совсем чистый, только три слова спешно написаны.
– Вам письмо, Ваше императорское величество. Прикажете ответ?
Императрица узнала почерк Суворова: "Ура! Варшава наша!"
– Пиши, – улыбнулась удовлетворённо. – "Ура! Фельдмаршал Суворов!".
Императрица умела достойно награждать верных подданных, присвоив таким способом высокое военное звание.
Она теперь все может, она всех победила.
Четырнадцать раз вставал из могилы ее муж и под именем Петра ІІІ поднимал очередное восстание. Тяжелее всего было с пятым, Пугачевым, а с преемниками стало легче после приговора: "Емельку Пугачева четвертовать, голову воткнуть на кол, части тела разнести по четырем частям города и положить на колеса, а после на тех местах сжечь".
Теперь муж ведет себя учтиво, смиренно лежит себе под веской каменной плитой.
Голову митрополита Арсения Мациевича она, конечно, не могла так положить под топор палача, как остальные ложились. Но нет разницы, в конце концов, между мужем и митрополитом: оба в каменных мешках, и до смерти в Ревельской тюрьме Арсений не смог даже отозваться к какой-нибудь живой душе – запрещалось ставить в охрану того, кто хотя бы одно знал русское слово.
Все виктории за ней, самым величественным мужем по имени Екатерина…
38
Между тем проходили годы, отшумело много событий с тех пор, когда судили Арсения Мациевича. И чудо дивное: все горькие на суде пророчества митрополита исполнялись. Сначала так непредвиденно умер в дороге Гедеон, тогда упала церковь Трех Святителей, что рядом с Крестовой палатой, где судили Мациевича. Преосвященный Димитрий в расцвете сил и славы непредвиденно заболел: внезапно взялась лихорадка, стал пухнуть язык. Врачи денно и нощно хлопотали возле него, как возле самой почтенной персоны в государстве, потому что он, и в самом деле, приобрел незаурядное влияние при дворе императрицы. Но никакие пилюли почему-то не помогали Димитрию, язык все утолщался и уже не помещался во рту, он задыхался, лицо от этого синело, вымолвить ему какое-то слово было весьма непросто, словно камень положил себе под язык.
– Говорил же тогда митрополит… – только и прохрипел едва слышно
