Немецкая осень - Стиг Дагерман
Но когда с помощью звезд, луны, солнца и компаса писатель узнает, что оказался в лесу парадоксов, ему не следует отчаиваться и бросаться на поиски троп, которые могут вывести его отсюда, — напротив, ему следует подыскать подходящее место для стоянки и разбить лагерь. Рано или поздно ему придется понять, что другого леса у него нет и не будет, что конфликт с собственным писательством неразрешим, разве что временно. Конечно, это не мешает ему постоянно занимать ту или иную позицию по отношению к этому парадоксу — возможно, это лучший способ защитить то, что ты пишешь. Например, как может быть, что, с одной стороны, человек считает, будто самое важное в жизни — писательство, а с другой — видит, что люди борются с голодом, находятся на грани выживания, и для них, бесспорно, самое важное в жизни — повышение заработной платы? Тут он сталкивается с еще одним парадоксом: он хотел писать для голодающих, но плоды его трудов доступны и нужны только сытым.
Лишь зайдя достаточно далеко, чтобы всерьез обустроиться в лесу парадоксов, писатель обретает силу с достоинством встречать обвинения в свой адрес. Однако уже с самого начала ему следует хорошенько уяснить, что есть прием, которому очень сложно что-то противопоставить: когда тебя обвиняют в том, что ты не занимаешь четкой позиции в социальной борьбе. Тут писателю нужно понять, что простой ссылки на творчество всегда недостаточно, потому что из мира творчества открывается множество дверей, ведущих в другие миры. Также не стоит с придыханием проповедовать абсолютную свободу, поскольку никто не обладает «свободой» в такой степени, чтобы не нужно было занимать позицию в борьбе угнетенных с угнетателями, а эта борьба, пусть ее и описывали множество раз, была, есть и будет фактом до тех пор, пока существует общественная система как таковая. Когда такие проповедники говорят о свободе, то, как правило, имеют в виду лень, трусость или безразличие.
Пока что все предельно ясно. Писатель ни в коей мере не освобожден от обязанности занимать позицию, потому что он, что бы ему ни нашептывали со всех сторон, одинок в этом мире. Но тут мы сталкиваемся с новой проблемой, посерьезнее: как ему занять позицию? На первый взгляд все просто: конечно, он должен писать, и он, разумеется, пишет. Может быть, он сочиняет тексты резолюций, пишет репортажи социальной направленности, дает ожидаемые от него ответы на вопросы анкет и сочиняет стихи к первому мая. Это все важно, никто не спорит. Это можно назвать обязательной военной подготовкой. Но рано или поздно он столкнется с конфликтом. Если он действительно придерживается избранной точки зрения, не следует ли ему посвятить все свое творчество угнетенным? И тогда писатель замечает, что те, кто с восхищением читают его резолюции, репортажи, ответы на вопросы анкет и первомайские стихи, считают его творчество мрачным и непонятным, экстремальным по форме и неясным по содержанию. И тут его социальная совесть вступает в конфликт с совестью художественной, и конфликт этот неразрешим. Вместе с тем ему приходится принять тот факт, что все недомарксисты, утверждающие, что писатель может выбирать форму, как наборщик в типографии выбирает шрифты, восхваляют другого писателя, называя его «голосом народа», потому что тот обладает так называемой ясностью, что на самом деле значит лишь, что он никогда не сталкивался с настоящим конфликтом. С тем же успехом можно хвалить Виммербю за то, что дождь там идет чаще, чем в Йевле.
Однако, заняв четкую позицию, писатель все же приобретает право на защиту и может сказать: моя совесть чиста. Никто не может сказать, что я ушел в тень, что я струсил. Я пытаюсь исполнить свой долг перед обществом и намерен продолжать эти попытки, ибо моя служба бессрочна. Как и вы, я осознаю, что эстетические рассуждения и поэтические принципы, а также этические правила становятся в некоторой степени академичными в том обществе, которое существует у нас на данный момент. Однако писатель, как и все остальные, уже по опыту знает, насколько он зависит от воли посторонних сил, насколько ограничена его свобода, как и свобода всех остальных. Как иллюзорна, к примеру, свобода передвижения, ведь человек предоставлен самому себе лишь на время, данное ему другими! Насколько хрупки и ненадежны социальные реформы и утопии в мире, где единственным надежным ориентиром является крах. И все же нужно защищаться от этого миропорядка, нападать на него, пусть и осознавая трагизм своего положения, — именно в этом и состоит дилемма современных социалистов: и защита, и нападение остаются лишь символическими действиями, однако их необходимо совершать, чтобы не сгореть со стыда. Когда вы в такой ситуации нападаете на меня, говоря: ваши книги непонятны народу, массе, рабочим, недостаточно социальны, я имею полное право ответить: ваши рассуждения строятся на глубоком заблуждении. Это заблуждение, будто социальными являются только те книги, которые «понятны» всем. К тому же под словом «понятны» вы подразумеваете, что они должны быть понятны без каких-либо усилий, примерно так, как мы с ходу понимаем объявление или рекламную вывеску. В глазах некоторых так называемых представителей народа книга должна быть похожа на текст объявления о новом мире, но если объявление достаточно красиво, то можно заодно рассказать о летних радостях, о ловле раков на старом озере, и тогда это все равно будет книга «для народа». Для них книга перестала быть посланием одного человека другому. Для них книга потеряла значимость, стала развлечением. Они никогда не понимали, что настоящие книги пишутся потому, что их невозможно не писать, что это не просто игры с ритмом или рифмой, которым в свободное время предаются стареющие революционеры, никогда не относившиеся к литературе серьезно. И когда такие люди, столкнувшись с текстом, который невозможно выучить наизусть за пять минут или сразу же понять все заложенные в нем идеи, кричат «реакционер!», то сами превращаются в реакционеров, потому что они, с одной стороны, отрицают обязанность писателя творить от внутренней необходимости, а с другой — ставят под сомнение
