Гай Давенпорт - Аэропланы в Брешии
Тут Франц засвистел мелодию Россини.
- Милиция, продолжал между тем Макс, уже вызвана для того, чтобы поддерживать порядок у раздаточных стоек. У более скромных киосков с прохладительными напитками и закуской целыми днями давятся около пятидесяти тысяч человек. Это "La Sentinella Bresciana" за девятое сентября 1909 года.
Они наняли фиакр до Комитета, надеясь только, что он не развалится под ними, пока не доедут до места. Кучер, по какой-то причине весь лучившийся счастьем, казалось, просто поочередно поворачивал налево или направо на каждом углу.
Однажды они проехали по улице, которую определенно уже видели. Комитет располагался во дворце. Жандармы в белых перчатках громыхнули длинными палашами и направили их к консьержам в серых блузах, а те, в свою очередь, показали на верхнюю площадку лестницы, где сидели чиновники в целлулоидных воротничках, отправившие их в громадные залы, где другие чиновники, слегка склоняясь в полупоклонах, вручили им по хрупкому листку бумаги, на которых они написали свои имена, адреса и род занятий. Макс гордо обозначил себя романистом и критиком, Кафка злорадно написал журналист, а Отто, мыча что-то про себя, - инженер.
Пиноккио, пролязгавший по коридору с жандармом, дышавшим в затылок, уже пропал из виду, когда Кафка высунул в дверь голову.
В зеленой комнате, куда их пригласили, бумаги разложили по столу, из-за которого лысый чиновник в ядовито-синем галстуке поприветствовал их от имени Societa Aerea d'ltalia(34). В записной книжке он нашел адрес albergo(35), и Макс его себе списал.
Пиноккио только-только свернул за угол, когда они вышли наружу, и жандарм немного попрыгал, пометался, подергал себя за усы и только тогда пустился в погоню.
Хозяин постоялого двора, когда они туда добрались, был вылитой копией комитетчика, только без галстука. Пальцы его елозили возле лица, когда он разговаривал, с губ слетала слюна. Он потирал себе локти, изгибался в талии, а деньги, которые они, насколько он понимал, - люди светские и деловые - желали бы заплатить вперед, упрятал в какое-то хранилище под фалдами.
После взаимных расспросов на полном серьезе они выяснили, что получили комнату, грязнее которой никто никогда в жизни не видел. Больше того - в самом центре пола зияла огромная круглая дыра, через которую можно было наблюдать за картежниками в комнате под ними, и из которой, как заметил Макс, потом выползет Спарафукиле(36).
На колоннаде старого форума плоско и древне лежал свет. В храме Геркулеса, теперь задраенном теми же зелеными ставнями и заскорузлом от лишайников, крылатая Ника писала на щите.
Площади и улицы Брешии были страницами трактата о перспективе. Можно написать такой роман, где каждая линия будет сходиться в пустой комнате пустого здания, и сам роман окажется пуст. Случайных персонажей там нельзя будет избежать. Как на рисунках перспектив, необоснованные фигуры размешают на пустой piazze, они могут подниматься по длинным ступеням безликие мужчины с тросточками, женщины с корзинками, цыгане с собаками.
Какое долготерпение в длинных итальянских днях! В Праге город уже шевелился бы в предвкушении вечера. В окнах бы зажигались лампы. Дым поднимался бы из труб.
Звонили бы колокола. В Италии же на лицах статуй мельчали глазницы, окна темнели, тени ползли по площадям и карабкались по стенам зданий. Ночь была ошибкой, судьбой, sbaglio е fato antico la notte(37). Дa Винчи наливал в шары воду, чтобы усилить свет ламп, как и Эдисон с его зеркалами. К тому же, итальянцы ночью не спят. Они спят днем, они в постели половину утра проводят. А ночью они разговаривают. Ходят вверх и вниз по лестницам. Бегают по улицам, будто Пиноккио, пробующий свои ноги.
Старые Tarocchi(38) лежали на мраморных столиках, поднос с чашками возле каменного кувшина, столь же римского, сколь и бюст Цинны(39). И "Elementi Analitici"(40) Тулли Леви-Чивиты(41) лежали около с неоспоримым ощущением уместности. Вот страна, где становится понятным движение Зенона(42). Монотонная одинаковость Италии походила на кадры фильма, идущего с медлительностью сна, так что и случайность, и порядок становились равно невозможными. И форма стакана, и речь анархиста были предрешены тысячелетия назад, и теперь возникали каждый день, вместе с остальными итальянскими жестами, из ритма, рождающегося в духовках и под оливковыми прессами Этрурии.
В Вене, в Берлине новое пахло фривольностью, а старое - распадом, там недоставало итальянской непрерывности вещей. Плакат на стене, древней, как сами Гракхи(43), перечно-зелеными и летне-желтыми красками извещал о комедии с любопытным названием "Electricitta Sessuale"(44), а старуха под ним в своем черном платке и с корзинкой лука легко могла бы шагнуть в гондолу дирижабля "Леонардо да Винчи", пилотируемого инженером Энрико Форланини, прибытие которого из Милана ожидалось с минуты на минуту, и отплыть на рынок, сплетничая о племяннике приходского священника Ринальдо, который, как она только что выяснила в булочной, нынче стал мэром Небраски.
Напомаженный galantuomo(45) в кремовых туфлях чистил уши ногтем мизинца, пока они через столик от него ужинали колбасками и перцами. После кофе и сигар они, по-солдатски безразлично, отправились спать. Макс сказал, что им следует между собой договориться и никогда не забывать этой дыры в полу, через которую теперь было видно, как внизу огромную красную пиццу четвертуют ножом, явно, как заметил Кафка, подаренным Ханом Марко Поло, причем каждый из них в последующие годы все больше сомневался в его рассудке именно потому, что он этого не забывал. Прежде, чем уснуть, у Отто случился приступ смеха, объяснить который он отказался, и Пиноккио промчался по улице с Манджафоко по пятам, а за ними - три жандарма, и какая-то женщина рассказывала под самым окном, насколько они смогли ее понять, о семейных делах одного из покойных императоров.
Кафке в ту ночь снились ионические колонны посреди поля цветов в Сицилии, которая также оказывалась Ривой, поскольку все сны неизменно двоятся. Там были бурые камни, на которых кишели ящерицы, ночная бабочка на стене, голубиный вихрь, малость пчел. Сосны были прямо-таки виргилиевы - расставлены по полкам и черны. Он был мучительно одинок; такое впечатление, что ему следовало увидеть там некие статуи, возможно государственных мужей и поэтов, изумительно запятнанные лишайниками и изъеденные солнцем. Однако, их не было. Затем из-за колонны вышел Гёте и бесконечно свободно и произвольно прочел стихотворение, понять которого он не смог. У ног его сидел кролик, жевал коровяк.
Комитет предложил им доехать до до аэродрома поездом, и они пришли к выводу, что раз Италия - Италия, то это, должно быть, - приказ. Любое, самое незначительное преимущество над хаосом, которое удавалось отыскать, Макс определял как принцип, из этого они и исходили. Линия до Монтекьяри оказалась местной до Мантуи и все время бежала рядом с дорогой, поэтому они, сев в поезд и оставшись стоять на раскачивавшейся и вздымавшейся площадке между двумя вагонами, наслаждались иллюзией того, что мир, во всей своей целостности, движется вместе с ними. В тучах пыли, дрожа от скорости, подскакивали автомобили, а водители в очках-консервах сохраняли странное достоинство поверх дикого возбуждения своих машин.
За лошадьми, словно тащившимися в bucca(46) под барабан претория, мотались повозки, будто влачили Гелиогабала(47) в Большой Цирк. На велосипедах сидели персонажи Жюль Верна, Антиной в клетчатой кепке, гейдельбергские дуэлянты, английские математики, баски, чьи лица под беретами выглядели идеальными квадратами, и священник, пыльная сутана которого трепетала на ветру, словно он был Победой, вводившей флот в Самофракию.
Когда они прибыли, никаких аэропланов в воздухе не наблюдалось.
Дорога к аэродрому напоминала сборище татарских племен на английском приеме в саду. Будочки и палатки, увенчанные флагами, возвышались над толпой, растекавшейся во все стороны: люди, экипажи, кони, автомобили.
Похожий на цаплю немец сверкнул моноклем и показал, как пройти к ангарам.
Социалист с деревянной ногой продавал "Красный флаг" священнику, чьи пальцы никак не доставали до дна кошелька. Из ярко-желтого "ланчестера" на землю сошел карлик, грудь которого выпирала, точно голубиный зоб. Одет он был в черное с жемчугом: множество прихотливо застегнутых вставочек и кантов.
Цыгане, высокомерные, как монгольские принцы крови, стояли в очереди под присмотром жандарма - даже глаза у него казались нафабренными.
Над зудом голосов до них доносились звуки оркестра, бряцавшего увертюру к "I Vespri Siciliani"(48), как вдруг кавалерийский топот раздвинул толпу - бравый беспорядок шелковистых лошадей, прыгучих плюмажей и алых венгерок.
Старушка с затянутым молочной пленкой глазом предложила им букетики крохотных беленьких цветочков. Рядом с французским журналистом в остроносых штиблетах стоял крестьянин в шинели, помнившей еще Маршала Нея(49).
