Стендаль - Жизнь Наполеона
[1] В ожидании, пока появятся лучшие труды, см. об этом "Историю войн" генерала Дюма, "Историю Итальянских походов" генерала Сервана, особенно же "Moniteur" и "Annual Register". [2] См. Тита Ливия, кн. IX, стр 242 (франц. перевод Дюроде Ла-Малля, т. IV, изд. Мишо, 1810). [3] Подробнее об этом см. т. XVI соч. Сисмонди, стр. 414. [4] См. все английские книги с 1800 по 1810 год, даже те из них, которые считаются лучшими, и еще менее благородные "Размышления" г-жи де Сталь, написанные после Нимских убийств.
ГЛАВА V
Стоит ли пересказывать нападки лиц, которые воображают себя людьми тонко чувствующими, а на самом деле - только малодушны? Они утверждают, будто Наполеон насаждал в Италии свободу теми же способами, какими действовал Магомет, проповедовавший Коран с мечом в руках. Новообращенных восхваляли, им покровительствовали, расточали им милости, а неверных безжалостно подвергали всем ужасам войны: грабежу, непосильным поборам... Упрекать в этом Наполеона - значит упрекать его в том, что он пользовался порохом, чтобы стрелять из своих пушек. Ему ставят в вину уничтожение независимости Венеции. Но разве то, что он разрушил, было республикой? То было правление позорное и развращенное, аристократия, возглавляемая слабым человеком, совершенно так же, как другие европейские правительства представляют собой аристократии, возглавляемые сильными людьми. Привычный для этого милого народа уклад жизни был нарушен, но следующее поколение оказалось бы в тысячу раз более счастливым под властью короля Италии. Весьма вероятно, что уступка Венецианского государства австрийскому дому была секретной статьей леобенских прелиминариев и что причины, приведенные впоследствии, чтобы оправдать войну с республикой, были лишь предлогом. Французский генерал вошел в сношения с недовольными, чтобы получить возможность занять город без борьбы. Он считал, что Франции полезно заключить мир с Австрией. Он был хозяином Венеции, потому что занял ее. Дать Венеции счастье не входило в его обязанности. Родина прежде всего. В данном случае генералу Бонапарту можно поставить в упрек только одно: его взгляды были менее возвышенны, чем взгляды Директории[1].
[1] Чтобы понять по-настоящему действия Наполеона в Италии, надо подготовить себя чтением Тита Ливия. Этим путем душа очищается от всех ничтожных и ложных идей нашего времени.
ГЛАВА VI
Наполеона упрекают в том, что во время Итальянского похода он расшатал не дисциплину, отнюдь нет, но нравственную стойкость своих войск. Он поощрял самый позорный грабеж со стороны своих генералов[1]. Презрев бескорыстие, отличавшее республиканские войска, они по своей алчности вскоре сравнялись с комиссарами Конвента. Г-жа Бонапарт часто наезжала в Геную и, по слухам, поместила в надежное место пять - шесть миллионов франков. Этим Бонапарт совершил преступление против Франции. Что касается Италии, то хищничество во сто крат более возмутительное не явилось бы слишком дорогой платой за оказанное ей безмерное благодеяние - возрождение в ней всех доблестей. Аристократы часто ссылаются на преступления, которые влечет за собой революция. Они забывают о тех преступлениях, которые до революции совершались тайно. Армия, действовавшая в Италии, показала первый пример вмешательства солдат в управление государством. До того времени армии республики довольствовались тем, что побеждали врагов. Как известно, в 1797 году в Совете пятисот возникла партия, составившая оппозицию Директории[2]. В замыслах ее главарей, быть может, не было ничего преступного, но их действия, бесспорно, могли навлечь на них подозрения. Некоторые из них, несомненно, были роялистами; большинство же, вероятно, не питало иного намерения, как положить предел произволу и позорному хищничеству Директории. В этих целях они изъяли из распоряжения правительства налоги и подчинили его расходы строгому контролю. Директория со своей стороны не замедлила использовать последствия этих мероприятий; она распространила в армиях слух, что все лишения, ими испытываемые, - результат предательства обеих палат, будто бы стремившихся погубить защитников родины, дабы иметь затем возможность беспрепятственно призвать Бурбонов. Командующий Итальянской армией в воззвании к своим войскам открыто подтвердил эти слухи. Эта армия дерзала посылать правительству свои представления. Она позволяла себе по отношению к палатам выпады столь же резкие, Как и противные конституции. Тайный замысел Бона-парта заключался в том, чтобы вслед за посылкой этих представлений самому двинуться на Париж с частью своей армии якобы для защиты Директории и Республики, а на самом деле, чтобы захватить руководящее положение в правительстве. Его планы были расстроены переворотом 18 фрюктидора, совершившимся раньше и легче, чем он это предполагал (4 сентября 1797 года 18 фрюктидора V года республики). Этот день, ознаменовавшийся полным разгромом партии, противопоставившей себя Директории, лишил его всякого предлога перейти Альпы. Он продолжал отзываться о членах Директории с величайшим презрением. Бездеятельность, продажность, грубые ошибки этого правительства являлись постоянной темой его разговоров. Обычно в конце таких бесед он заявлял окружавшим его генералам, что тому, кто сумеет сочетать новый строй Франции с господством военных, нетрудно будет обеспечить республике роль древнего Рима.
[1] Пример - богатства Массены, Ожеро и т.д., и т.д. Один батальонный командир, посланный в экспедицию в Апеннины, по дороге останавливается в Болонье; у него нет даже лошади, недели через две, на обратном пути, он снова заезжает в Болонью; за ним следуют семнадцать повозок, нагруженных добычей, три кареты и две любовницы. Три четверти награбленных денег тратились на месте, в Италии.
[2] См. "Записки" Карно.
ГЛАВА VII
Хотя Наполеон на острове Эльба и говорил, что до похода в Египет он продолжал быть честным республиканцем, все же некоторые эпизоды, приведенные графом фон Мерфельдтом, доказывают, что в период, о котором идет речь, его республиканские убеждения уже были сильно поколеблены. Мерфельдт был одним из австрийских уполномоченных, которые вели мирные переговоры в Леобене, а позднее - в Кампо-Формио. Так как ему важнее всего было добиться свержения республики, он намекнул на то, что генерал Бонапарт легко мог бы стать во главе Франции или Италии. Генерал ничего на это не ответил, но и не выразил возмущения; он даже высказал мысль, что попытка управлять Францией посредством представительных органов и республиканских учреждений является не более как экспериментом. Мерфельдт, которому этот разговор придал смелости, решился с ведома и согласия австрийского двора предложить Наполеону владетельное княжество в Германии. Генерал ответил, что он весьма польщен этим предложением и не сомневается в том, что оно вызвано высокой оценкой его способностей и его значения, но что он поступил бы неразумно, если бы принял его. Подобное владычество неминуемо должно было бы рухнуть при первой же войне между Австрией и Францией. Для Австрии оно явилось бы бесполезным бременем, а Франция в случае своего торжества, бесспорно, отправила бы в изгнание вероломного гражданина, согласившегося принять помощь иностранной державы. Он откровенно добавил, что задался целью занять место в правительстве своей страны и уверен в том, что далеко пойдет, если только ему удастся вдеть ногу в стремя.
ГЛАВА VIII
Если бы Наполеон не заключил мира в Кампо-Формио, он мог бы уничтожить Австрию и избавить Францию от походов 1805 и 1809 годов[1]. По-видимому, великий человек в этот период был только предприимчивым солдатом, который был изумительно талантлив, но не придерживался в политике никаких твердых принципов. Находясь во власти множества честолюбивых мыслей, он не составил себе никакого определенного плана относительно того, как удовлетворить свое честолюбие. "Впрочем, - рассказывает г-н фон Мерфельдт, невозможно было, побеседовав с ним десять минут, не признать в нем человека с широким кругозором и с исключительными способностями". "Язык, мысли, манеры, - говорит Мельци, - все в нем поражало, все было своеобразно. В разговоре, так же как и на войне, он был чрезвычайно находчив, изобретателен, быстро угадывал слабую сторону противника и сразу же направлял на нее свои удары. Обладая необычайно живым умом, он лишь очень немногими из своих мыслей был обязан книгам и, за исключением математики, не обнаружил больших успехов в науках. Из всех его способностей, продолжает Мельци, - самая выдающаяся - это поразительная легкость, с какою он по собственной воле сосредоточивал свое внимание на том или ином предмете и по нескольку часов подряд держал свою мысль как бы прикованною к нему, в беспрерывном напряжении, пока не находил решения, в данных обстоятельствах являвшегося наилучшим. Его замыслы были обширны, но необычайны, гениально задуманы, но иной раз неосуществимы; нередко он из-за мимолетного раздражения отказывался от них или же своей поспешностью делал выполнение их невозможным. От природы вспыльчивый, решительный, порывистый, резкий, он в совершенстве умел быть обворожительным и посредством искусно рассчитанной почтительности, и лестной для людей фамильярности очаровывать тех, кого хотел привлечь к себе. Обычно замкнутый и сдержанный, он иной раз, во время вспышек гнева, побуждаемый к тому гордостью, раскрывал замыслы, которые ему особенно важно было бы хранить в тайне. По всей вероятности, ему никогда не случалось изливать свою душу под влиянием нежных чувств". Вообще говоря, единственным существом, которое он любил за всю свою жизнь, была Жозефина, а она никогда его не предавала. Мне не верится, чтобы он лишь немногими из своих мыслей был обязан книгам. Он редко высказывался по вопросам литературы; это, по всей вероятности, и ввело в заблуждение герцога Лодийского, человека весьма в ней сведущего и вследствие этого несколько слабовольного. "На той пуле, которая меня убьет, будет начертано мое имя", - эти слова он часто повторял. Признаюсь, я их не понимаю. Я вижу в них лишь простое выражение фатализма, столь естественного у людей, каждый день подвергающихся опасности быть сраженными пушечным ядром или погибнуть на море. Эта мужественная душа обитала в невзрачном, худом, почти тщедушном теле. Энергия этого человека, стойкость, с какою он при таком хилом сложении переносил все тяготы, казались его солдатам чем-то выходящим за пределы возможного. Здесь кроется одна из причин неописуемого воодушевления, которое он возбуждал в войсках[2].
