Дитя урагана - Катарина Сусанна Причард
Недели за две до выставки в нескольких милях от Яррама происходил крикетный матч. Я отправилась туда в самодельной голубой амазонке вместе с сестрой Чарли Уной. В те времена для девушки считалось недопустимым ездить иначе, как в дамском седле. День был ветреный; то и дело налетал ливень, и развевающаяся юбка амазонки могла задраться у меня выше головы, стоило Ломоносу перейти на галоп; поэтому я обернула юбку вокруг стремени и надежно закрепила английскими булавками.
Все шло хорошо, пока после матча мы не поехали домой. Нас было больше десятка юношей и девушек, покачиваясь в седлах, мы ехали проселочной дорогой. Вдруг Ломонос чего-то испугался и во весь опор ринулся вперед. Я упустила стремя и только со всех сил сжимала коленями луку седла; меня так колотило об нее, что дух захватывало. Остальные осадили лошадей, боясь, что, если пуститься вдогонку, Ломонос испугается еще больше.
Каким-то чудом я ухитрилась не вывалиться из седла и удержать поводья. Я уже заворачивала в загон, когда меня нагнала Уна: она совершенно потеряла голову от одной мысли, чем это все могло кончиться.
Когда мы подъехали к конюшням и уже готовы были спешиться, вокруг нас не было ни души. Ломонос стоял взмыленный и дрожащий после бешеной скачки.
— Подержи его, пока я отстегну булавки, — крикнула я Уне.
Она соскочила с лошади и уже протянула руку к поводьям, как вдруг жеребчик повернулся и ударил ее копытом по ноге. Девушка вскрикнула, Ломонос взвился на дыбы, и я покатилась с седла, все еще цепляясь за поводья.
К счастью, амазонка была ветхая и разорвалась, едва я коснулась земли у самых копыт Ломоноса.
Я увидела серебристые полумесяцы его подков над своим лицом и сумела увернуться. Прежде чем он сделал еще прыжок, я успела оборвать остатки юбки и, отпустив поводья, встала на ноги, порядком оглушенная; обрывки юбки болтались вокруг моих колен, а другая ее половина все еще свисала со стремени Ломоноса, который во весь опор мчался по загону.
Дело обошлось без сломанных костей, хотя я вся была в синяках и кровоподтеках. Многие из нашей компании, наблюдавшие этот случай, умоляли доктора Мьюира не позволять мне выехать с Ломоносом на выставку. Несколько дней спустя к нам зашла одна женщина и рассказала, будто во сне она видела, как Мьюирову гувернантку, мертвую, на носилках, уносят с выставки.
Мне никак не верилось, что у Ломоноса дурной норов. Я думала, он просто испугался, и все случилось из-за этих дурацких булавок. Во всяком случае, подвести хозяина лошади я не могла. И что самое ужасное, мне теперь не в чем было даже сесть в седло, когда подойдет время выставки.
Но я написала подруге в Мельбурн, прося одолжить амазонку, и вот она уже у меня, да еще перчатки и изящная шляпа в придачу. Корсаж был настолько тесен, что, затянув его, я едва дышала; и все же разве можно было отказать себе в удовольствии появиться перед публикой в этом прекрасно сшитом черном костюме на золотисто-гнедой лошади!
День открытия выставки выдался ненастный, со штормовым ветром. Чарли привел мне Ломоноса. Мы поехали на смотровую площадку. Там вовсю гремел оркестр. Грохот оркестра и шум толпы, заполнившей площадку, обрывки бумаги, летевшие по ветру, удары колокола, отмечающие различные соревнования — все это ошеломило жеребчика, привыкшего к тишине.
И все же я неплохо управлялась с ним, пока не хлынул настоящий ливень; какой-то незнакомец отвел нас с Ломоносом в палатку, и здесь он окончательно вышел из повиновения.
Постановщик «Душистой Лаванды» умолял меня отказаться от намерения снова сесть на «этого дикого скакуна», опасаясь, как бы его главная актриса не переломала себе кости и не сорвала вечернее представление.
Но я чувствовала, что должна сдержать слово, а идти на попятный было бы трусостью, хотя поведение Ломоноса беспокоило меня саму.
Вот колокол возвестил смотр дамских верховых лошадей, и с десяток девушек, держа лошадей под уздцы, выстроились на кругу. Почти все местные девушки были в юбках и блузках, так что Мьюирова гувернантка, одетая строго по форме, в амазонке и котелке, казалась опытной наездницей, по крайней мере с виду. Все мы промокли насквозь и чуточку волновались. Перед заездом судьи серьезно поговорили с нами. Мы должны были сделать круг шагом, круг рысью, а потом перейти на легкий галоп.
— И чтобы никаких гонок, леди, — предостерегали судьи. — За нарушение будем снимать с дорожки.
— Бога ради, сдерживайте вашу лошадь, — сказала мне соседка. — Не то и мне не совладать с этой зверюгой.
Под ней был крупный вороной мерин, с виду настоящая скаковая лошадь. Мы сделали круг шагом в безукоризненном стиле. Я распрямила плечи, как меня учили, нацелив нос между ушей Ломоноса и зажав в неподвижно свисающей руке хлыст с серебряной рукояткой. Потом все пошли рысью. Ломонос сбился с ноги. Я слегка прижала его ботинком — и тут он рванулся вперед, а черный мерин — за ним.
И пошли гонки! Круг за кругом мчались вороной и золотисто-гнедой. Остановить их не было возможности. Зрители аплодировали и вопили; «Жми, Лаванда!», «Давай, вороной!» Гонки выиграл вороной, но обеих всадниц — и победительницу и побежденную — дисквалифицировали «за нарушение правил».
Я было стала извиняться перед девушкой на вороной лошади за случившееся, но моя подруга по несчастью только добродушно рассмеялась.
— Да вы же ничего не могли поделать, — сказала она. — И я тоже.
И когда в тот вечер состоялась премьера «Душистой Лаванды», меня встретили овацией и возгласами «Жми, Лаванда!»; режиссер нервничал, а я то и дело путала реплики.
А на следующей неделе я получила из дому письмо, полное упреков и гневного осуждения. Я, конечно, и не заикалась ни отцу, ни маме насчет Ломоноса и участия в выставке. Но мельбурнский еженедельник поместил снимок с подписью «Дамы — участницы Яррамской выставки», и родители узнали среди них свое Дитя Урагана. В те дни участие в подобных выставках рассматривалось как некий вызов обществу, и отец сделал мне выговор за столь неблагопристойную и вульгарную выходку. Хорошо еще, подумалось мне, что они не видели Ломоноса собственными глазами.
Утром в следующее воскресенье хозяин Ломоноса появился в приемной у доктора со сломанной ключицей. Он сказал, что пытался укротить нрав Ломоноса,
