Экхаут Ван - Молчать нельзя
Генек взглянул на фашиста, пытаясь скрыть ненависть.
- Да, господин.
- Кто я?
- Вы старший по блоку, господин Павлич.
- Так какого же дьявола ты стоишь в шапке, скотина?
Новые удары.
Новая волна ненависти.
К большому котлу, наполненному мутной жижей, тянулась длинная очередь пленных. В руках у них были пустые консервные банки, заменявшие в лагере посуду.
- Ты уже получил суп, обжора!- заорал эсэсовец.
Получить вторично? На это не отважился бы самый отчаянный.
- Нет, господин старший по камере, я еще не получал суп, - ответил Януш.
- Проклятый врун,- кричал старший по камере, награждая Януша тумаками. - Только посмей сказать, что не получил обед!
- Я не получал суп,- упрямо повторил Януш.
- Десять палок! Здесь, сейчас же! Немедленно!
Моросит холодный дождь. От сырости медленно тает снег. Дождь льется в открытый котел. Януша привязали к скамейке, сколоченной специально для этой цели. Старший по камере отсчитывает удары.
- Ну, получил суп? Да или нет?!
"Геня! Добрая, нежная Геня. Я должен тебя видеть, должен вырваться на свободу, домой, к тебе, к счастью",- проносится в мозгу Януша.
- Да!- срывается у него с губ. - Я получил суп.
- А?! Так ты врал! Еще десять!
Свистит в воздухе палка, кричит избиваемый, вздрагивая при каждом ударе, а садист выискивает новую жертву.
- Эй! Ты там, ты получил суп?
Дрожащие губы.
- Да, господин старший по камере, я получил.
- А ты?!
Испуганный взгляд.
- Да, господин старший по камере, я тоже получил.
- Кто не получил суп? Выходи вперед.
Молчание. Свист палки.
- Восемь!- отсчитывает палач. Януш рычит от боли.
- Так! Значит, все получили суп! Порядок.
В этот день "зеленые" нажрались до отвала, а остатки обеда вылили на землю.
Несколько умирающих от голода заключенных попытались незаметно собрать хоть что-либо, но безрезультатно. Холодный суп бесследно растворился в луже.
Дождь не перестает.
- Эй вы, свиньи! Хотите жрать?
Пленные молчат.
Павлич ткнул в одного пальцем.
- Жрать хочешь, пузан?
Тот испуганно смотрит: что ответить? Избить могут и за "да", и за "нет". Если Павлич захочет, он отколотит, как ни ответь. А что, если рискнуть?
- Да, господин старший по камере, я голоден!
- Хорошо! Есть еще голодные? Отвечайте, не бойтесь. Разве я обижаю вас? - И он затрясся от хохота.
Пленники подобострастно заулыбались. Ведь если у их мучителя хорошее настроение, нельзя допустить, чтобы оно испортилось.
Робко поднялась вверх рука, другая, третья, и вот уже руки подняли все.
- Хорошо! Держать миски перед собой,- пронзительно заорал Павлич. Жрите воду, трижды проклятые собаки, если вам был не по вкусу хороший суп!
Продрогшие до костей заключенные стояли на дожде несколько часов. Стояли до тех пор, пока дождь не наполнил их миски.
- Жрите!- последовала команда.
На следующий день опять история с супом.
- Собрать миски! Надо посмотреть, хорошо ли вы их моете.
Только что принесли котлы с супом, но никто не протестует. Все молча смотрят на миски, сложенные кучей.
- Как же вы теперь будете есть? Кто мне ответит?
- Вот так, господин старший по лагерю,- кто-то показывает немцу снятую шапку.
Тот вытаращил глаза, затем выругался и рассмеялся.
В тот день они ели суп из шапок.
Суп.
Бедняге хватило сил дотащиться до котла, он получил свою порцию. Дрожащие руки не могли держать банку с едой. Он лег. Сделал несколько глотков и умер, упав лицом в суп. Соседи подрались из-за его порции.
Капо раздобыли водку. Такое иногда случалось. Официально пьянствовать не разрешалось, но если уголовникам удавалось разжиться спиртным, эсэсовцы делали вид, что они ничего не замечают.
И заключенные тряслись в такие дни вдвойне. Старались быть вдвойне осторожными: ведь пьяные капо опасней диких зверей.
Но, несмотря на их осторожность, без жертв не обходилось.
День завершался убийствами или страшными унижениями, после которых несчастные не смели смотреть в глаза своим товарищам. Такое случилось и с Казимиром. Пьяный, как свинья, уголовник шел, пошатываясь, навстречу Казимиру. Уйти в сторону? Бесполезно! Только разозлишь.
- Эй, там! Ты кто?
- Человек, господин капо, - ответил Казимир, надеясь, что угодил ответом.
- Нет! - в бешенстве заорал пьяный, изрыгая омерзительную вонь водочного перегара в лицо Казимира. - Ты не человек, ты грязный поляк. Вот! Повтори!
- Я грязный поляк, господин,- покорно повторил бедняга.
- Теперь верно,- заулыбался довольный капо и икнул так, что на глазах показались слезы.
Узников ежедневно гоняли на плац для занятий "гимнастикой" и "спортом". Занимались, конечно, босиком, несмотря на то что вся территория была покрыта мелким острым щебнем, старыми гвоздями и разным хламом. Чаще всего они маршировали. Палачи всегда находили повод придраться и избивали тех, кого муштровали. И маршировка и мордобой входили в строго разработанную систему уничтожения людей.
- Раз, два, три, четыре!
А в нескольких километрах от них, над Освенцимом, стоял столб пламени. В лесах, окружающих карантинный лагерь, поднимались огромные клубы дыма!
- Ать, два, три, четыре!
- Проклятые ублюдки, вы маршируете, как старые брюхатые бабы.
Напротив карантинных бараков работали плотники. Человек пятнадцать измученных евреев таскали по дороге, недалеко от марширующих, огромный, непомерно тяжелый каток. Часовой на вышке не упускал их из поля зрения.
- Не так! Не так! Не так, идиоты!- кричит на них охранник. - Еще раз штрафное упражнение! Лечь! Перевернуться! Встать! Лечь! Перевернуться!. . Встать! Шнель! Шнель!
За каждым словом следует удар кулаком, сапогом, дубинкой или кнутом.
А в воздухе уже пахнет весной, пахнет, но только не здесь, где все отравлено смрадом сжигаемых тел.
Карантин. Вечерами полагалось лежать на нарах, головой к проходу. Около каждого клали мизерный кусочек хлеба, который узники хватали молниеносно. Они лежали все вместе: чиновники высоких рангов, и рабочие, и бывший министр связи семидесятидвухлетний Тулодзетский.
Карантин. Старший по камере задушил полотенцем пленного, у которого были золотые зубы, и выменял на них у эсэсовца литр водки.
Карантин. Маршировка под звуки дразняще веселой немецкой песенки, переделанной в марш. Лагерь, где я нахожусь уже Много месяцев, много лет...
Те, кому не удавалось отчетливо произносить немецкие слова, и те, кто забывал их, пели лежа, уткнувшись лицом в щебень.
Карантин. Коллективное наказание за "проступки". Неоднократно их оставляли неподвижно стоять на плацу, заложив руки за голову, с девяти вечера до середины следующего дня.
Карантин. Бесконечные очереди около маленькой уборной, когда судороги переворачивают все внутренности. Три минуты в туалете, а затем вон - палки, тяжелые, как гири, кулаки и кованые сапоги не дадут задержаться. Но почти все заключенные страдают расстройством желудка, поэтому вновь в очередь, где стоят несколько сотен больных. И опять три минуты, кулаки, палки.
Карантин. Спорт по-эсэсовски. Группами по десять человек заключенные бегут наперегонки босиком по острому щебню. Через несколько шагов ступни превращаются в сплошную рану. Но они бегут. Бегут из последних сил. Ведь тот, кто придет последним, получит двадцать пять ударов палкой. Здесь это называлось спортом. Бессмысленное подпрыгивание на месте с высоко поднятыми руками или прыжки по-лягушиному - тоже "спорт". Каждый вечер в лагере появляется эсэсовец, хватает одного из "лодырей", тащит его за барак и там расстреливает. Это тоже "спорт".
Карантин. Здесь слабые мрут как мухи, да и сильные не всегда выживают.
Каждый вечер четверка друзей собиралась вместе. Они рассказывали друг другу обо всем виденном за день. Росла ненависть. Они не переставали думать о побеге. Приближался их черед. Ведь в карантине никто не задерживался дольше восьми недель. Скоро их переведут в главный лагерь. Они будут ходить с командами на работу. А там, может быть, удастся бежать. Они не упустят возможности. Им ничто не помешает.
Глава 2.
ПУТЬ В ОСВЕНЦИМ
В солнечный, но холодный день из ворот карантина вышло около двухсот человек. Здесь был и Тадеуш с друзьями. Подтянув животы, выпятив грудь, они быстро шагали, весело подталкивая друг друга. Эсэсовцам не было нужды подгонять дружную четверку. Ведь они вырвались из Биркенау, а сейчас каждый шаг приближает их к месту, бежать откуда, как они думают, пара пустяков.
У станции Освенцим колонна пересекла железную дорогу и направилась по шоссе.
Километра через полтора впереди показалось низкое строение с двумя огромными трубами, из которых вырывались плотные клубы черного, смрадного дыма. Ветер подхватывал его и, не в силах развеять, тянул далеко к горизонту. Два ряда проволоки заключили в свои железные объятия огромную территорию. На проволоке - дощечки. "Ахтунг!" ("Внимание!"),- предупреждают они. Железные ворота, а над ними надпись: "Труд освобождает".
