Житейские воззрения кота Мурра / Lebens-Ansichten des Katers Murr - Эрнст Теодор Амадей Гофман
– Понто… Понто… может ли это быть?..
Мы пришли к одному из близлежащих увеселительных мест. Профессорша расположилась рядом с несколькими лицами, составлявшими ее общество. Добрейшего профессора, однако, тут не было. Невдалеке расположился и барон – таким образом, что, будучи сам не особенно заметен для других, он все время беспрепятственно мог смотреть на профессоршу.
Я стал перед своим господином и поглядел ему в глаза, махая хвостом и как бы дожидаясь приказаний.
– Понто, – повторял он, – Понто, да неужели это возможно?.. Ну, – прибавил он после некоторого молчания, – можно, однако, попробовать!
Написав карандашом маленькую записку, он свернул ее и, спрятав мне за ошейник, показал на профессоршу.
– Понто, allons! – прошептал он.
Я не был бы умным, догадливым пуделем, если бы не понял сразу, в чем дело. Немедленно отправившись к столу, где сидела профессорша, я сделал вид, будто мне очень хочется пирога. Профессорша с необычайной любезностью протянула мне пирог; в то же время другой рукой она стала гладить меня по шее. Вполне явственно я почувствовал, как записка была вынута у меня из-за ошейника. Вскоре после этого профессорша встала и, оставив общество, направилась в боковую аллею. Я последовал за ней. С лихорадочным вниманием прочитав записку барона, она достала из своей рабочей корзинки маленький карандаш, написала на той же бумажке несколько слов и, свернув ее, спрятала мне за ошейник.
– Ах, Понто, Понто, – сказала она, бросая на меня плутовской взгляд, – ты очень умен и полезен, когда приносишь что-нибудь вовремя!
Самым поспешным образом я отнес послание профессорши барону, который, тотчас же догадавшись, что я принес ответ, вынул записку из-за ошейника! Должно быть, профессорша написала ему что-нибудь очень приятное, потому что глаза его заблистали, и он с восторгом воскликнул:
– Понто, Понто, ты превосходнейший пудель! Счастливая звезда привела тебя ко мне!
Можешь себе представить, добрейший Мурр, как я обрадовался, увидев, что после всех этих приключений я попал в милость к своему господину.
В состоянии такого радостного настроения я выделывал, без всяких внешних импульсов, всевозможные номера. Я говорил по-соба-чьи, умирал, снова оживал, выказывал презрение к куску хлеба, якобы брошенному жидом, и пожирал с аппетитом христианский хлеб и все такое прочее.
– Необычайно образованный пес! – воскликнула одна старая дама, сидевшая рядом с профессоршей.
– Необычайно образованный! – отвечал барон.
– Необычайно образованный! – послышалось, как эхо, восклицание профессорши.
Не распространяясь в излишних рассуждениях, я скажу тебе, добрейший Мурр, что я после всего этого неоднократно переносил письма от барона к профессорше и обратно; мало того, я забегал иногда в самый дом профессора, понятно, когда этот последний находился в отсутствии. Если же когда-нибудь под вечерок господин барон Альцибиад фон Випп прошмыгнет к прекрасной Легации, я остаюсь перед входной дверью и, как только вдалеке покажется профессор, поднимаю такой отчаянный лай, что мой хозяин, почуяв близость врага, немедленно укрывается.
В глубине своей души я не мог вполне одобрить поведение Понто. Я вспомнил покойного Муция, вспомнил свое искреннее отвращение к каждому ошейнику, и подумал, что никакой честный порядочный кот не унизится до сводничества. Все эти соображения я откровенно высказал юному Понто. Но он захохотал мне прямо в физиономию и спросил иронически: неужели котовская мораль так неумолимо строга, неужели я не сделал никогда ничего, идущего в разрез с моими нравственными убеждениями. Я вспомнил о Мине и умолк.
– Во-первых, – продолжал Понто, – во-первых, любезнейший Мурр, общий опыт доказывает, что от судьбы не уйдешь, как там ни вертись; подробные на эту тему рассуждения ты можешь найти в чрезвычайно поучительной книге, написанной изящным стилем и озаглавленной Jaques le fataliste. Уж если предвечному року было угодно, чтобы профессор эстетики, Herr Лотарио… Ну, словом, ты меня понимаешь, добрейший кот, мне хотелось бы даже, чтобы ты написал что-нибудь об истории с перчаткой, сделал бы ее более популярной. Что касается меня, я твердо убежден, что профессор эстетики своим поведением ясно доказал свою решительную прирожденную склонность вступить в тот орден, в который без собственного ведома вступает столько мужчин, и как к ним идут знаки этого ордена, с каким достоинством они носят свои украшения! Лотарио исполнил бы свое предназначение и в том случае, когда не было бы никакого барона Альцибиада фон Виппа, никакого пуделя Понто. И разве вообще Лотарио своим поведением не заслужил, чтобы я бросился в распростертые объятия к его врагу? К тому же барон нашел бы и другие способы вступить в связь с профессоршей; та же самая беда все равно разыгралась бы над головой профессора, я не получил бы никаких выгод, не пользовался бы удобствами, проистекающими теперь для меня из самого факта нежных отношений барона и Легации. Мы, пудели, не такие уж строгие моралисты, чтобы урезывать себя и отказываться от лакомых кусков, которых и без того встречается так мало в жизни.
Я спросил Понто, неужели на самом деле выгоды, сопряженные с его службой у барона, так велики, чтобы искупить обременительные тягости рабства. При этом я дал ему понять, что именно рабство глубоко противно коту, носящему в груди своей неистощимый источник вольнолюбия.
– Ты, братец, – возразил с гордой улыбкой Понто, – говоришь сообразно со своим крайним разумением или, вернее, сообразно с крайней своей неопытностью в сфере высших житейских отношений. Ты не знаешь совсем, что это значит – быть любимцем такого галантерейного, образованного человека, как барон Альцибиад фон Випп. А что я сделался его любимцем после того, как представил доказательства своей разумности и услужливости, я повторяю об этом не впервые. Узнай же, мой вольнолюбивый кот, как хорошо, как славно мне теперь живется. Я сделаю краткое описание нашего времяпрепровождения. Утром мы (я и мой господин) встаем не очень рано, не очень поздно, а именно ровно в одиннадцать часов. Не премину сообщить тебе, что моя широкая мягкая постель находится недалеко от кровати барона. Мы оба во время сна храпим так гармонически-согласно, что при внезапном пробуждении немыслимо решить, кто именно храпел. Проснувшись, барон звонит в колокольчик, немедленно появляется камердинер и подает барону стакан дымящегося шоколада, а мне чашку прекрасного сладкого кофе со сливками; мы поглощаем эти напитки с одинаковым аппетитом. После завтрака мы некоторое время посвящаем игре друг с другом, что не только приносит пользу здоровью, но и развеселяет наш дух. Когда погода стоит хорошая, барон высовывается из окна и смотрит в лорнет на прохожих. Если прохожих мало, барон предается еще одной забаве,
