Тайна Святого Арсения - Иван Феодосеевич Корсак
-Нет в том греха, – разочаровал митрополит Арсений слишком усердное чиновничество.– Плавает же человек водным путем, то почему же он так же не может плавать воздухом?
И митрополит рассказал, что более полувека назад португальский священник изготовил воздушный шар для полетов, а в России подьячий Крякутный из Нерехты еще в 1731 году и себе смастерил такой шар. Бог позволяет человеку все глубже познавать тайны природы, на то он ум ему даровал, и предел познания отодвигается бесконечно, а чего не дано познать – о том Всевышний Сам уже позаботится. Нет же разницы, на воздушном ли шаре будут летать люди, с помощью крыльев, неизвестными до сих пор нам способами, это все не важно, лишь бы думал ум человеческий и не ленился. Может, наши потомки, вообще, быстрее любой птицы будут летать?
На следующий день брат Феофилакт уже среди люда простого взялся разглагольствовать и руками разводить:
-Вот допечет меня здесь жизнь, сделаю себе крылья, если митрополит позволит, да и полечу в края благодатные, – и руками показывал, как будет парить он под тучами.
Люд только глазами водил за Феофилактовыми руками, которые должны были понести его в земли обетованные.
· А разве может владыка такое благословлять? – переспрашивали для верности.
-Мне позволит! Всем позволяет! – для крепости сказанного монах так же размашисто перекрестился, как до сих пор показывал свой полет.
Люд еще долго гудел, обдумывая услышанную от монаха диковинку, верил и не верил похвальбе Феофилакта, но молва уже пошла, друг другу пересказывали, что-то при этом добавляя свое, потому что весьма тягостной была эта жизнь.
А слова митрополита Арсения о потомках, которые быстрее любой птицы будут летать, таки исполнятся, и именно потомок его рода Левко Мациевич приобретет как пилот и воздушный и водный инженер мировую славу. Он вспыхнет ослепительным метеоритом на небосклоне человеческой памяти, он так много успеет к своему тридцатитрёхлетию. Левко Макарович Мациевич пройдёт науку кораблестроения в Германии, авиационного дела во Франции, в знаменитом аэроклубе Анри Фармана, в котором и получит пилотское удостоверение; Мациевич осуществит первые ночные полеты, даст проекты четырнадцати подводных лодок, первого в мире авианосца на 25 самолетов, подготовит книгу о воздухоплавании и погибнет в небе над Петербургом на глазах у 175-тысячной толпы. "Погиб наш лучший авиатор, – напишет пресса.– Он самой судьбой был назначен в руководители авиационного дела". В последний путь будут провожать свыше ста тысяч его почитателей, а среди трёхсотпятидесяти венков будет положен венок и от Украинского Общества его товарищем Симоном Петлюрой, он же и произнесет доклад о жизни славного земляка и друга на вечере чествования памяти. А еще Левко Мациевич успеет организовать в Севастополе рабочий театр с украинским репертуаром, проводить празднование годовщин Тараса Шевченко. Это о нем и друзьях напишет Евгения Рахт: "Были революционерами в душе и мечтали об отделении Малороссии". Сохранилось фото открытия памятника Ивану Котляревскому в Полтаве. Рядом с Левком Мациевичем стоит Николай Михновский, автор программной "Самостоятельной Украины", Михаил Старицкий, Евгений Чикаленко, Николай Аркас, Сергей Ефремов, Елена Пчилка, Михаил Коцюбинский, Леся Украинка.
Они так и стоят рядышком среди знаменитостей украинской истории.
1 октября 1910 года Александр Олесь напечатал в газете "Совет" некролог Л. Мациевичу:
"… Он был наш по духу и по крови. Украинское общество должно чествовать его самостоятельно и независимо от остальных. В Петербурге уже собирают пожертвования на памятник Мациевичу. Эта утешительная весть может нас только порадовать, но не успокоить.
Мы должны сами с чувством глубокого удивления и гордости чествовать память Мациевича, и в самом сердце Украины, в Киеве, воздвигнуть, по крайней мере, его бюст.
Лев Макарович был наш, украинец, наш сообщник, и навеки останется украшением и честью, в первую очередь, нашей забытой нации".
А Николай Вороной выразит так свое виденье фигуры Левка Макаровича: "Слава Мациевича разнеслась по всему миру, но Украине принадлежит честь, что один из ее сыновей записал свое благородное имя на скрижалях общечеловеческого прогресса".
24
Степан Иванович Шешковский входил в зал императрицы так, словно ступал голыми пятами по раскалённому поду, ему весьма не хотелось идти, но какая-то невидимая сила, то ли обязанность, то ли страх самосохранения толкали силой его в спину – если не доложит, то он же виноват будет.
– Ваше императорское величество, новость, о которой и говорить досадно, – он ухватил воздух, как будто собрался нырять. – В нескольких городах обнаружены письма митрополита Арсения, простите, Враля… Письма доставлены сюда и сейчас устанавливается, настоящие они или подделка чья-то… Наши люди изъяли их в Пскове, Холмогорах, Новгороде, Ярославле, Ростове. Этот Враль обращается, между прочим, и к Вам, чтобы было проведено самое тщательное расследование убийства Ивана Антоновича. Если же это, мол, не будет сделано, то соучастницей убийства следует считать и Ваше императорское величество.
После длительного молчания, к удивлению Степана Ивановича, лицо императрицы осталось неподвижным, только маленький глоток воды надпила.
– Кто охранял Враля?
– Четверо солдат и офицер.
– Офицера разжаловать, солдатам – кнуты и каторга.
Покой, с которым к удивлению Шешковского была встречена досадная весть, на самом деле не имел ничего общего с безразличием – императрица немалым усилием сумела таки сдержать себя. Она могла ожидать сопротивления своим большим намерениям откуда угодно – от придворных сановников с их бесконечными интригами, от армии, где недокармливались солдаты, а офицеры по полтора года даже не видели своего жалования, от родового дворянства в провинции, обитаемого себе царьками самовластными, имея право миловать и карать вплоть до смерти, но от духовенства русского, давно еще Петром 1 прирученного, прикормленного и запуганного, такого не ожидала. И даже не от всего духовенства, а от одного лишь престарелого, прибитого цингой в одно время, облысевшого, сморщенного и сплющенного, она, сумевшая со всеми договориться и сторговаться, с кем золотом, с кем своим телом, еще неостывшим и всегда жаждущим, с кем поместьями, а с кем чинами, она была беспомощна лишь перед одним человеком. Имя Арсения Мациевича зависло какой-то вечной угрозой, неистребимой и непреодолеваемой, – его упрятали в неизвестно какую, далекую от деятельного мира норку, а он и оттуда умудрился ее придворные воды мутить.
Это тем более было некстати, потому что с церковной реформой тратить
