Кашпар Лен-мститель - Карел Матей Чапек-Ход

И она, бедняжка, на следующий же день и пришла. Я как раз несла к завтраку яйца всмятку — три хозяйке, для детей по два, — гляжу — батюшки мои! — на кушетке в гостиной Дольфи моя, горемычная, сидит! Тетка перед ней и так и сяк, я, мол, тебе ничего советовать не могу, чтобы зря не болтали, будто я из-за собственных детей против вашего брака. Лучше сама пойди посмотри, поднимись к нему, он из комнаты, говорит, почти не выходит, только ступай осторожно, а то услышит — на ключ запрется... Дольфи головой кивнула и не долго думая пошла. Меня ровно толкает кто за ней следом, иди, беги, только-то на секунду забежала я на кухню, да так и не успела ее задержать. Все у меня на виду и разыгралось. Влетела она туда, Рудольф умывался. «Кто там? — спрашивает. — Что нужно?» Эх, да что и говорить, ни за какие деньги не должен он был поворачиваться, раз оказался без тряпицы своей... Дольфинка на цыпочках подкралась, думала, бедняжка, удивить его, глаза ему сзади руками закрыла — мол, догадайся сам, кого к тебе Бог привел. Пусть бы все что угодно делала, только не это! Потому как такой на нее нашел ужас, она как заорет: «Господи помилуй!!!» — и отпрянула, точно за камень раскаленный схватилась. Рудольф обернулся — забыл от неожиданности, что без маски — и это-то Дольфи совсем доконало, уж таким истошным голосом она завопила и — бац на пол! Я едва подоспела ее подхватить, чтобы она голову не расшибла, а когда привела в чувство, Рудольфа уж и след простыл... Дольфинку мы потом домой, к матери, отвезли, и она еще долго не вставала с постели, думали даже, не помешалась ли. Кто знает — где ему начало и где конец-то, здравому разуму? Целыми днями обливалась она горючими слезами, но Рудольфа видеть не желала, да и сам он теперь почти не показывается на свет Божий, сидит все больше в своей каморке... При всем при том она его по-прежнему так любила, пробовала даже отравиться... Тогда-то несчастному Рудольфу малость нос подправили, говорю тебе, хрящика реберного в мякоть добавили... Пяль, пяль на меня глазища свои, гляди только, Люцка, чтоб они у тебя на лоб не вылезли! Все это сущая правда, за что купила, за то и продаю. Но Дольфинке Рудольф даже с носом теперь не нравится, потому как, миленькие вы мои, щек у него вообще нет, одни зубы от уха до уха. Это я собственными глазами видела, и даже мне, старухе, — прости меня, господи! — такого жениха ни за какие мильёны не надо, хоть и люблю я его как родного! А Дольфи от одних фотографий только чуть снова не спятила — ему доктора как что новое прилепят, тут же фотографируют и ей шлют...

Вода, закипевшая в огромном горшке, где варились кнедлики на десять человек работников и прислуги, не дала Резе договорить. Она помешала варево ложкой, и обе хранительницы очага сообща оттащили горшок на край плиты. Люцка снова вся превратилась в слух.

— Что-то теперь будет? — задумчиво произнесла кухарка, но Люцка ни за что не решилась бы ответить на этот вопрос. Реза и ответила себе сама: — Одному Господу Богу известно, миленькая моя! Хотя все в руках у Дольфинки. Ежели выйдет она за Рудольфа, оба, считай, в выигрыше. Она пока ничего не решила, видно, ждет, попросит ли он ее руки; но, по-моему, коль девка в обморок падает, завидев своего жениха, а потом еще две недели с постели не встает, много ума не надо, чтобы понять, чем дело кончится. А Рудольфу тогда останется пустить себе пулю в лоб. Только одно может его спасти: если Дольфи решится сто граммов тела своего пожертвовать, чтобы он на человека стал похож...

— Сто граммов те...ла??? — поперхнулась Люцка.

Видимо, у Резы не было сил продолжать этот жутковатый рассказ стоя, она тяжело опустилась на лавку и, положив руку на стол, несколько раз сжала пальцы в кулак.

— И... и что же она? — от ужаса у Люцки зуб на зуб не попадал.

— Хе, что она... Она, понятное дело, соглашается, но как дело доходит до операции, никак не решится. Эх, мне бы ее годы! Вот и приходится докторам обращаться к другим людям с просьбой пожертвовать эти самые сто граммов. Сперва пять тысяч крон сулили, теперь уже десять, но пока что-то не нашлось охотников. Кровь — ту покупают и продают, а вот тела кусочек... Да и не всякий человек для этого дела подходит. Лучше всего, говорят, девка молодая — кожа должна быть гладкая, для лица ведь, Люценька, не для чего-нибудь... По правде говоря, у Дольфи такой кусочек и взять-то неоткуда, не то что у тебя, негодница! — рассмеялась кухарка и дважды отвесила Люцине по самому мягкому месту — с одной и с другой стороны.

— Мамочки родные! — вскрикнула Люцка, обеими руками схватилась за ягодицы и, брякнувшись на стул, стала егозить по нему, стараясь приглушить жгучую боль.

Еще бы, рука у пани Резы оказалась тяжелой!

Наконец она поднялась, все еще потирая зад и для вящей уверенности поглядывая на него через плечо.

Реза вдруг тихо проворчала:

— Держи только, ради бога, язык за зубами! — Она сознательно понизила голос, ибо на кухню вошла хозяйка, пани Могизлова.

Благодаря мягким туфлям на толстой войлочной подошве, похожим на котурны, Могизлова передвигалась по дому бесшумно и везде, в том числе и на кухне, требовала тишины, как в костеле во время причастия. Она слыла самой нервной булочницей во всей Праге, и, как говаривала Реза, чихни муха на потолке — хозяйку даже это вывело бы из себя.

С тоской глядя припухшими глазами на кухарку, булочница уныло спросила:

— Ну, что у вас тут опять?

— Нет, ничего, сударыня, — кротко и как можно вежливее ответила Реза. — Учу вот Люцку, чтоб зря не болтала, о людях попусту не судила не рядила... Ишь, много вас тут таких — из грязи в князи!

«В иных домах, бывает, слуги потихонечку воруют у хозяев — это вроде как платные грабители... А наша Реза — платная губительница, мне на погибель!» — жаловалась порой хозяйка за спиной кухарки, не отваживаясь открыто отвечать на ее колкости. Еще бы, Реза за словом в карман не лезла, на слово отвечала двумя и многое себе языком позволяла. Обе хорошо знали почему: Реза была беззаветно предана хозяевам, в особенности бедняге Рудольфу. Бывают же такие слуги, верные как