Хулио Кортасар - Цефалея
Между тем одному из нас приходится заниматься спариванием самцов с молодыми манкуспиями и взвешивать малышей, пока Припадочный громко зачитывает результаты вчерашнего взвешивания, регистрируя рост каждой манкуспии, отделяет наиболее слабых, чтобы подкармливать их отдельно. Всем этим мы занимаемся до вечера; теперь остается только еще раз задать овес, с чем быстро справляется Леонор, и запереть кормящих манкуспии, отогнав малышей, которые визжат, не желая расставаться с мамами. Отгоняет малышей Припадочный, а мы уже только наблюдаем за процедурой, сидя на веранде. В восемь часов окна и двери запираются; в восемь часов мы остаемся внутри одни.
Раньше это был долгожданный момент: воспоминания дня, надежды. Но с тех пор как мы чувствуем себя неважно, время это, похоже, стало самым мрачным. Напрасно обманываем мы себя, приводя в порядок аптечку, - алфавитный порядок, в котором расставлены лекарства, часто по небрежности нарушен; в конце концов все мы молча восседаем за столом, читая пособие Альвареса де Толедо "Познай самого себя" или книгу Хэмфри "Наставления по гомеопатии". У одного из нас обнаружились, с перерывами, симптомы продвинутой стадии Pulsatilla - она стала капризной, слезливой, привередливой, раздражительной. Симптомы проявляются к вечеру, совпадая с яркой картиной Petroleum'a, которым страдает еще один из нас: в этом состоянии все: предметы, голоса, воспоминания - обволакивает его, погружая в оцепенение, близкое к ступору. Так что столкновений не происходит, и мы мучаемся, не мешая друг другу. А потом, иногда, удается заснуть.
Нам не хочется и того, чтобы тон этих записок грозно нарастал, звучал все отчетливее и громче и наконец разрешался бы полным пафоса взрывом симфонического оркестра, в котором тонут восторженные голоса, а затем наступает покой, похожий на пресыщение. Иногда все, запечатленное на этих листах, случалось с нами уже давно (как, например, большая цефалия Glonoinum, в тот День, когда родился второй помет манкуспии), иногда происходит прямо сейчас, иногда - сегодня утром. Считаем необходимым документально зафиксировать все стадии, чтобы доктор Арбин внес их в наши истории болезни, когда мы вернемся в Буэнос-Айрес. Выходит у нас неловко, мы скоро теряем нить, но доктор Арбин предпочитает знать все сопутствующие протеканию заболеваний детали. И тот звук, который раздался сегодня за окном ванной, тоже может оказаться важным. Может быть, это симптом Cannabis indica; известно, что "cannabis indica" вызывает эмоциональное перевозбуждение, смещает восприятие времени и пространства. А может быть, это убежавшая манкуспия, которую, как и всех их, привлекает свет.
Поначалу мы были оптимистами и еще не до конца расстались с надеждой хорошенько заработать на продаже молодых манкуспий. Мы встали рано, отметив растущую величину времени в конечной фазе, и сначала даже не придали особого значения бегству Припадочного и Леонор. Ничего никому не сказав, наплевав на устав, эти сукины дети удрали ночью, забрав лошадь, дрожки, стащив у одной из нас одеяло и впридачу карбидный фонарь и последний номер "Мундо архентино". Мы догадались, что их нет, по тишине в загонах; теперь надо торопиться загнать детенышей на кормление, приготовить соложенный овес и все для купания. Мысли теперь только о том, чтобы не думать о случившемся; мы работали, стараясь забыть, что остались совсем одни, без лошади, на которой можно было бы преодолеть шесть лиг до Пуана, с запасом провизии на неделю, и даже на бродяг теперь полагаться не приходилось, с тех пор как в окрестных поселках распустили нелепые слухи о том, что мы выращиваем манкуспий, никто не решается подойти близко, боясь неизвестной заразы. Только если хватит здоровья, мы сможем преодолеть эту злую тяжесть, которая наваливается на нас к полудню, посередине завтрака (кто-то готовит на скорую руку банку языка, другая открывает банку с горохом, жарит яичницу с ветчиной), и прощай мысль не спать в сиесту, полумрак и прохлада спальни удерживают нас крепче, чем двери с двойными засовами. Только сейчас вспомнили мы о наших ночных мучениях, об этом любопытном просветленном помрачении, если можно так выразиться. Утром, когда мы встали, нам казалось, что все предметы, к примеру платяной шкаф, вращаются с переменной скоростью; то и дело отклоняясь от оси вращения в какую-нибудь одну сторону, скажем вправо, и в то же время сквозь расплывчатое мелькание просвечивал настоящий шкаф, незыблемо стоящий на своем месте. Недолго думая, мы распознали проявления Cyclamen'a, меры были приняты, и очень скоро мы снова в форме, готовые приняться за работу. Гораздо хуже бывает, если посередине сиесты (когда солнце грубо вдвигает вещи в их контуры и они так похожи сами на себя) в загоне для взрослых манкуспий слышится оживленный шум и болтовня, а это значит, что манкуспий чем-то взволнованы и решили прервать отдых, во время которого должны набирать вес. Выходить не хочется, полуденное солнце - верная цефалея, а как можно сейчас подвергаться такому риску, когда все зависит от нашей работы. Не хочется, но придется, потому что невозможно больше оставаться в доме, когда из загонов доносится странный, небывалый шум; наскоро проведя тайный совет, мы выходим в пробковых шлемах, кто-то бежит к клеткам с кормящими манкуспиями, другой проверяет засовы на воротах, уровень воды в цистерне австралийского производства, третья смотрит, не прокрался ли в загон дикий кот или лисица. Едва мы успеваем добраться до входа в загоны, как уже ослеплены солнцем, выцвечены языками белого пламени, как альбиносы; в замешательстве мы смотрим друг на друга, все еще думая приступить к работе, но - поздно: синдром Belladonna заставляет нас, обессилевших, поскорей укрыться в глубокой тени навеса. Учащенный пульс; красные лица; зрачки расширены. Резко повышенное внутричерепное и артериальное давление. Сильные колющие и режущие боли. Цефалея - как удары молота. При каждом шаге словно молотом ударяет по затылку. Боль полосует мозг. Колющие, режущие и разрывные боли - мозг словно расплескивается. Если нагнуться, еще хуже: он словно вываливается из черепа и глаза как будто вытекают из орбит ("Как будто", "словно" - нет, этого не описать.) Звуки, движение, свет - невыносимо! И вдруг все проходит; прохлада, тень - и вдруг все проходит, и мы в благостном изумлении, нам хочется бегать и трясти головой, не веря, что всего минуту назад... Но - работа ждет, и теперь нам кажется, что манкуспии разволновались, потому что им не хватает воды, потому что нет Леонор и Припадочного, - а манкуспии очень чувствительны и наверняка заметили их отсутствие, - и, может быть, потому, что их озадачило изменение в распорядке утренних работ, наша неловкость, наша спешка.
Поскольку стрижки сегодня нет, один из нас, по графику, занимается спариванием и контрольным взвешиванием; нетрудно заметить, что за эти сутки состояние детенышей резко ухудшилось. Матери плохо едят, долго нюхают соложенный овес, прежде чем снизойти и откусить хоть маленький кусочек нежной питательной пасты. Молча выполняем мы последние работы; теперь приближение ночи имеет для нас иной смысл, в который мы не хотим особенно вдумываться, но уже не расходимся, как раньше, подчиняясь строго установленному порядку, и думаем о Леонор, о Припадочном и о манкуспиях в их загонах. Закрыть дверь дома значит оставить мир один, бросить его на произвол безначального хаоса ночи. Мы входим в дом робко, стараясь оттянуть момент, но не в силах откладывать далее, а потому отвечаем друг другу уклончиво, не глядя, и только ночь следит за нами, как огромный глаз.
К счастью, сегодня хочется спать - перегрелись, работая на солнце, усталость оказывается сильнее, чем невысказанная тревога, и мы засыпаем прямо среди холодных остатков обеда начатой яичницы и смоченной в молоке булки, с трудом дожевывая их. Что-то снова царапается в окне ванной, кто-то быстро, боязливо пробегает по крыше; ни ветерка, в небе - полная луна, и петухи распелись бы еще до полуночи, будь у нас петухи. Молча ложимся мы, наощупь передавая друг другу последние таблетки. И вот свет погашен - неверно, света попросту нет, и дом стоит темной ямой, а снаружи разлился свет полнолунья, - и все-таки хочется перемолвиться хоть словом, но речь не заходит дальше завтрашнего утра: как раздобыть продукты, добраться до поселка. Мы засыпаем. Проходит час, не больше; пепельный лучик света, падающий в окно, не успел добраться до кровати. Но вот все вскочили и сидят в кроватях в темноте - в темноте лучше слышно. Что-то случилось с манкуспиями; глухой шум превратился то ли в яростный, то ли в испуганный рев, в котором различимы пронзительные завывания самок и хриплые, воющие голоса самцов; вдруг все стихает - и тишина, как гром, раскатывается по дому, но вот снова волна отчаянных звуков накатывается сквозь темноту издалека. Выходить мы и не думаем, с нас достаточно того, что мы слышим, сидя в кроватях; один из нас сомневается, откуда идет вой, снаружи или изнутри, потому что временами кажется, что звуки рождаются прямо здесь, в доме, и целый час нас донимают типичные симптомы Aconitum'a, при котором все смешивается и непонятно, то ли это так, то ли наоборот. Да, это цефалея, и такая ужасная, что описать нельзя. Череп лопается, и словно раскаленным железом жгут мозг, мохнатую шею; горячий, тоскливый озноб страха. Распирающая тяжесть в области лба, словно там свинец, рвущийся наружу, словно все твое существо хочет выломать лобную кость. Приступы Aconitum'a внезапны, протекают в острой форме; ухудшение при холодной погоде; сопровождаются тревогой, беспокойством, страхом. Манкуспии бродят вокруг дома, бессмысленно уверять себя, что они в загонах, крепко закрытые на засов.
