Кашпар Лен-мститель - Карел Матей Чапек-Ход
Я перевел разговор на Индржиха, поинтересовавшись, что с ним сталось.
Как и следовало ожидать, вопрос пришелся не по душе доктору Слабе. Он трижды всплеснул руками, будто отмахиваясь. Но потом все-таки ответил:
— Даже не спрашивайте!.. Несчастный... Я был настолько уверен, что он удерет в тот же день и я никогда его больше не увижу, что даже не спрашивал о нем. На следующее утро мне доложили, что он лежит в своей комнате больной. Я бегу наверх и застаю его без сознания в страшной горячке. Во время осмотра я обнаружил на его груди чудовищные следы уколов, а вскрытый термостат в лаборатории подтвердил страшную догадку: он ввел себе огромную дозу препарата, тщательно приготовленного мною из разных культур gonococc Neisseri для испытаний на человеке. Индржих хорошо знал, как я боялся впервые применить препарат, как старался всячески снизить его вирулентность, знал, что на успех в будущем можно рассчитывать лишь после клинического анализа реакции первого испытуемого. Я не мог иначе истолковать его поступок, и мое мнение впоследствии подтвердилось: это было самопожертвование, вынесенный самому себе приговор; своего рода расчетливое самоубийство, дававшее надежду выжить. В обоих случаях своим героизмом он искупал подлость по отношению к Юлии и одновременно делал вклад в мои исследования, в мою науку. Он долго хворал, жизнь его висела на волоске, и это вполне можно считать искуплением, не говоря уже о том, что с тех пор он хромает на обе ноги, как это случается у детей после воспаления двигательного центра коры головного мозга, исследованного Берингом[183]. Боюсь даже, поражен не один двигательный центр... Право, ему не откажешь в том, что он доблестно послужил науке, избавив ее от меня: я уничтожил всю свою лабораторию и отказался от какой-либо практики.
Мы подошли к мостку.
После слов доктора, столь же горьких, сколь и циничных, я решил вовсе промолчать и протянул руку на прощанье.
— Позвольте, — возразил Слаба, — все это я рассказывал вам не для того, чтобы вы пожали мне руку и откланялись. Согласитесь, моя исповедь потребовала от меня кое-каких усилий, а ведь люди исповедуются затем, чтобы получить отпущение грехов. К тому же у меня есть средство выудить у вас это отпущение — я попросту не пущу вас на ту сторону...
Жалкая шутка отчаявшегося человека.
— Стало быть, исповедуясь, вы тем самым признаете свою вину, любезный доктор? — спросил я со всей серьезностью.
— Любезный профессор, — тем же тоном возразил доктор Слаба, — я ждал от вас этого вопроса, и, смею заверить, именно он был истинной целью моей исповеди, к вам обращенной! Я, милостивый государь, вижу вину прежде всего в злом умысле, а у меня его не было. Впрочем, где нет вины умышленной, может случиться еще роковая ошибка... Вот в этом я себя виню, и только в этом. Мой эксперимент был такой роковой ошибкой и, уверяю вас, тем горше, тем мучительнее угрызения совести, ибо подобная ошибка — промах интеллекта, в то время как недобрый поступок — изъян души. Поверьте мне, я из тех, кого просчет ума удручает больше чем сердечная злоба — в этом мораль моей истории, Терзаемый этими муками, я приговорил себя к изгнанию, и потому я здесь. А Индржиху написал дарственную — ему перешло мое состояние в Праге... Теперь надеюсь, вы признаете, что мое покаяние было искренним и действенным: он богат теперь, а я беден, живу в глуши на теткиных хлебах...
— Ну, такой жизни в глуши можно лишь позавидовать, пан доктор, — заметил я, — если не ошибаюсь, на райском острове вы обрели и семейное счастье...
— Ах, это совершенно другая история... С моей тетей жила ее внучка. В первый год моего пребывания здесь я вовсе не замечал ее, впрочем, как и тетю. Но однажды зимой, перед самым рождеством, к нам с гор спустился один местный житель, из тех, что живут там, в лесах, у черта на куличках. Скорее, говорит, скорее в горы, внучке совсем плохо! С чего это ей плохо, спросила тетка, но старик плечами пожал так, что она сразу поняла, в чем дело. А кто с ней остался, спрашивает. Никого, одна с козой, сказал старик — подобный ответ не редкость в краю лесных хуторов. Времени на раздумья не было; тетя сказала, что пойдет с нами. Тут ее внучка Маркета запротестовала: не пущу, говорит, тебя, бабушка, сама пойду, тем более что Грета — моя подружка... Тетя перекрестилась и стала вслух читать «Богородице дево, радуйся», шнуруя Маркете ботинок, второй девушка сама обувала; потом тетя закутала ее в толстый шерстяной платок и благословила.
Мы пошли. Я тетю предупреждал, что Маркете хоть и восемнадцать, но она девица еще, стоит ли брать ее с собой, на что получил ответ, который в первый — но только в первый! — момент просто потряс меня: «Ежели одной восемнадцатилетней девице суждено стать матерью, другой пусть это послужит уроком!» Как бы там ни было, мне был нужен ассистент, поэтому я не стал более сопротивляться... Увы, старания наши оказались напрасны: когда мы добрались до места, в живых осталась одна коза, уже упомянутая дедом. Несчастная же Грета умерла от эклампсии[184], так и не разродившись. Маркете путешествие не прошло даром — вниз я тащил ее на спине, и до самой весны она пролежала с тяжелым воспалением легких. Имейте в виду, что три часа ходьбы в горы летом — все равно, что один зимой по сугробам. Уже на вершине Маркету трясла лихорадка, добавьте еще и переживания... Выздоравливала она долго, а когда поправилась и совсем окрепла, моя благоразумная тетя как-то поймала меня в саду, чтобы поговорить о важном деле. Разговор закончился решительным ее заявлением: «Und I will tos net! Fohr holt wieda wech, Svatopluk!»[185] Она меня и до сих пор Сватоплуком называет, не иначе. Я согласился, что лучше мне уехать отсюда навсегда. Маркета не должна была знать о моем отъезде, и мы решили, что ночью я исчезну... В лесу за рекой один ствол показался мне подозрительно толстым, вдруг из-за него показалась... Маркета! Подслушав наш разговор, она перешла речку вброд повыше острова и направилась мне навстречу. Об этом нетрудно было догадаться, так как она вымокла по пояс. Я не раздумывая схватил ее в охапку и отнес назад, домой: дело хоть-и происходило в июне, ночи все же стояли прохладные, и, не помоги я, ей
