Берлин, Александрплац - Альфред Дёблин
«Вот как? – сказал Мекк, холодно взглянув на него. – Значит, по-твоему, остальные пусть убираются к черту? Ну и тряпка ты, ведь от этого мы все погибнем». – «Пусть убирается к черту кто хочет. Это не наше дело». – «Франц, ты старая, мокрая тряпка, и меня не переубедишь. И тебе еще придется поплатиться за это, Франц».
Франц Биберкопф гуляет по Инвалиденштрассе, с ним его новая подруга, полька Лина. На углу Шоссештрассе, в воротах, продаются газеты. Там стоят люди, болтают между собой.
«Внимание, здесь останавливаться не разрешается». – «Неужели нельзя уж и картинки посмотреть?» – «Если вам нужно, то купите. А проход зря не загораживайте». – «Болван!»
Из железнодорожного проспекта. Когда у нас на нашем холодном севере наступает неприятная погода, какая обычно бывает в период между сверкающими снегом зимними днями и первой весенней травкой, нас неудержимо влечет – этому влечению более тысячи лет! – на солнечный юг, по ту сторону Альп, в Италию. Кто настолько счастлив, что может последовать этому влечению[138]. «Да вы напрасно расстраиваетесь. Вы только обратите внимание, как люди одичали: вот, например, какой-то субъект напал на одну барышню в вагоне городской железной дороги и избил ее до полусмерти из-за паршивых пятидесяти марок». – «За пятьдесят марок и я это сделал бы». – «Что?» – «А вы знаете, что такое пятьдесят марок? Нет, вы не знаете, что такое пятьдесят марок. Это – уйма денег для нашего брата, целая уйма, понимаете? То-то же! Вот когда вы будете знать, что такое пятьдесят марок, я буду с вами дальше разговаривать».
Фаталистская речь рейхсканцлера Маркса[139]: То, что должно свершиться, находится, согласно моим воззрениям, в руках Господа Бога, предначертавшего каждому народу его судьбу. Поэтому все дела людей остаются незавершенными. Мы можем лишь посильно и неустанно работать согласно нашим убеждениям, и потому я буду верой и правдой служить своему делу на том посту, который ныне занимаю. Позвольте, господа, закончить мою речь наилучшими пожеланиями успеха в вашей трудной и требующей больших жертв работе на благо нашей прекрасной Баварии. Желаю вам счастья в ваших дальнейших стремлениях. Живи так, как ты бы того хотел, умирая, приятного аппетита[140].
«Ну что, все прочитали, господин хороший?» – «В чем дело?» – «Может быть, придвинуть вам газетку поближе? У меня был тут как-то один господин, так я ему подал стул, чтоб было удобнее читать». – «А вы выставляете свои картинки только для того, чтобы они…» – «Это мое дело, для чего я выставляю свои картинки. Ведь не вы мое место оплачиваете. А таких любителей дармовщинки, которые норовят прочитать газету, не заплатив денег, мне тут совершенно не нужно; они только настоящих клиентов отпугивают».
Любитель дармовщинки отчаливает, пусть-ка он лучше сапоги себе почистит, спит, вероятно, в ночлежке на Фребельштрассе[141], садится в трамвай. Не иначе как ездит по поддельному или по использованному билету: такой-то все перепробует. А если его накроют, будет уверять, что потерял настоящий. Ох уж эта мне шантрапа, вот извольте – опять двое. Придется, видно, сделать решетку. Ну, пора завтракать.
Франц Биберкопф подошел, в котелке, под руку с пухленькой полькой Линой. «Лина, глаза направо, прямо в ворота. Погода не для безработных. Давай посмотрим картинки. Эх, хороши картинки, но только уж больно сквозит в воротах-то. Скажи-ка, коллега, как у тебя дела? Здесь можно насмерть замерзнуть». – «Да ведь здесь и не место греться». – «А тебе, Лина, хотелось бы стоять за такой штукой?» – «Пойдем, пойдем, этот тип так погано ухмыляется». – «Фрейлейн, я только хотел бы заметить, что многим бы понравилось, если б вы вот так стояли в воротах и торговали газетами, так сказать, из нежных дамских ручек».
Порыв ветра, газеты треплются под зажимами. «Ты бы, коллега, приделал хоть зонтик снаружи-то». – «Это чтобы никто ничего не видел?» – «Ну, тогда вставь стекло в раме». – «Да пойдем же, Франц». – «Подожди минуточку. Вот человек стоит тут часами, да не валится от ветра. Нельзя быть такой неженкой, Лина». – «Я не из-за того, а потому, что он так паршиво ухмыляется». – «Это у меня такое уж лицо, фрейлейн. Ничего не поделаешь». – «Слышишь, Лина, он всегда ухмыляется, бедняга».
Франц сдвинул котелок на затылок, взглянул газетчику в лицо и расхохотался, не выпуская Лининой руки из своей. «Он тут ничего не может поделать, Лина. Это у него от рождения. Знаешь, коллега, какое лицо ты делаешь, когда ухмыляешься? Нет, не так, как сейчас, а как давеча. Знаешь, Лина? Такое, как если бы он сосал материнскую грудь, а молоко-то вдруг возьми да скисни». – «Ко мне это не подходит. Меня вскормили на рожке». – «Все-то вы врете». – «Нет, ты скажи мне, коллега, сколько можно заработать на таком деле?» – «Вам „Роте фане“[142]? Благодарю вас. Дай пройти человеку, коллега. Посторонись, зашибут». – «А тут у тебя народу целая толпа, коллега».
Лина потащила его за собой. Они не спеша отправились по Шоссештрассе[143] к Ораниенбургским воротам[144]. «Знаешь, это было бы дело для меня, – сказал Франц. – Я не так-то легко простужаюсь. Только вот это несчастное выжидание в воротах».
Два дня спустя потеплело; Франц продал свое пальто и носит теперь теплое нательное белье, которое каким-то образом завалялось у Лины, стоит на Розенталерплац перед Фабиш и К°[145], лучшее мужское платье, готовое и на заказ, аккуратная работа и умеренные цены – отличительные качества нашей продукции. Франц во весь голос нахваливает держатели для галстуков:
– Почему франты из шикарных кварталов носят галстуки-бабочки, а пролетарий не носит? Пожалуйте ближе, господа, еще ближе. Вы, барышня, тоже, вместе с вашим супругом; подросткам вход не возбраняется, плата с них не выше, чем со взрослых. Так почему же пролетарий не носит галстуков-бабочек? Да потому, что он не умеет их завязывать. Ему приходится покупать к ним держатель, а когда он его купил, держатель оказывается негодным, да и бабочку не завязать. Это – мошенничество, оно ожесточает народ и погружает Германию в еще большую нужду, чем та, в которой она уже находится. Почему, например, не носят широких держателей для галстуков? Потому что никому
