Чрево Парижа. Радость жизни - Эмиль Золя
В первый же вечер, поднимаясь по лестнице, он пространно и довольно бессвязно рассказал Флорану свою историю. Ландуа сначала приехал в Париж только с целью усовершенствоваться в своем ремесле, чтобы по возвращении открыть собственную колбасную в Труа. Там его поджидала двоюродная сестра; ее также звали Огюстиной; у них был общий крестный отец, поэтому и имя они носили одинаковое. Но в молодом человеке заговорило честолюбие: теперь он мечтал поселиться в Париже на доставшиеся ему в наследство после матери деньги, которые он поместил перед отъездом из Шампани у одного нотариуса. Когда они поднялись на шестой этаж, Огюст удержал Флорана и принялся расхваливать госпожу Кеню. Она согласилась выписать Огюстину Ландуа на место прежней продавщицы, сбившейся с пути. Сам он хорошо знает теперь свое дело, а Огюстина заканчивает изучение коммерции. Через год-полтора они поженятся и откроют собственную колбасную, вероятно в Плезансе или на какой-нибудь населенной окраине Парижа. Огюст не спешил с женитьбой, потому что в том году торговля салом была очень невыгодной. Он рассказал еще, что в праздник Сент Уана снялся со своей невестой на одной карточке. После этого подмастерье вошел в мансарду Флорана, желая взглянуть на фотографию, которую Огюстина не сочла нужным убрать с камина, считая, что она украсит комнату кузена госпожи Кеню. Он задержался на минуту – при желтом свете свечи он казался ужасно бледным – и стал осматриваться в комнате, где все напоминало о присутствии девушки. Ландуа подошел к постели и осведомился у Флорана, хорошо ли ему тут спится. Огюстина помещалась теперь внизу; это даже лучше, потому что зимой в мансардах очень холодно. Наконец он ушел, оставив Флорана одного у постели; на камине красовалась фотография. Огюст был копией Кеню, только с бледным лицом; Огюстина напоминала Лизу, но еще не созревшую.
Флоран подружился с подмастерьями. Брат всячески баловал его. Лиза терпела присутствие деверя, но все-таки он стал жестоко скучать. Уроков ему не удалось приискать, несмотря на все старания. Впрочем, он боялся идти в школьный квартал из опасения, что его там узнают. Лиза намекала, что Флорану лучше обратиться в какой-нибудь торговый дом, где он мог бы вести корреспонденцию или торговые книги. Она постоянно возвращалась к этой мысли и наконец предложила подыскать ему место. Мало-помалу молодую женщину стало раздражать, что он всегда торчит перед нею, ничего не делая и не зная, куда деваться. Сначала он стал ей противен, как всякий праздный человек, который только и знает, что ест да пьет; но невестка еще не думала ставить ему в вину того, что он их объедает. Она говорила обыкновенно:
– Вот я не могла бы так жить, по целым дням мечтая о чем-то. Оттого вам и не хочется к вечеру есть; понимаете ли, необходимо чувствовать себя усталым.
Гавар, со своей стороны, искал должность для Флорана. Но он делал это совершенно особым манером и, так сказать, подпольными путями. Ему хотелось найти для своего приятеля какое-нибудь драматическое или хотя бы полное горькой иронии амплуа, как подобает «изгнаннику». Гавар принадлежал к оппозиции. Ему перевалило уже за пятьдесят, и он хвастался тем, что подготовил падение четырех правительств. Карл X, попы, аристократы – ведь это он вышвырнул весь этот сброд и до сих пор еще презрительно пожимает плечами, когда о них заходит речь. Ну а Луи-Филипп со своими буржуа – просто дурак. Вспоминая о нем, Гавар приводил историю о шерстяных чулках, в которые «король-гражданин» прятал деньги. Что касается республики 48-го года, то это был фарс; он разочаровался в рабочих. Но теперь Гавару уже не хотелось сознаваться, что он рукоплескал 2 декабря, потому что в настоящее время смотрел на Наполеона III как на личного врага, на негодяя, который запирался с де Морни[3] и другими и задавал у себя «пиры горой». Гавар без устали распространялся на эту тему. Немного понизив голос, он утверждал, будто каждый вечер в Тюильри привозят женщин в каретах со спущенными занавесками и что как-то ночью он собственными ушами слышал с Карусельной площади шум бешеной оргии. Гавар считал своим священным долгом как можно больше досаждать правительству. Не раз он устраивал с властями такие штуки, что целые месяцы потом втихомолку смеялся. Например, он подавал голос за кандидата, который обещал «изводить министров» в Законодательном корпусе. Если же ему удавалось утаить что-нибудь у казны, навести на ложный след полицию, осуществить какое-нибудь отчаянное предприятие, Гавар старался придать этому делу яркую окраску политического протеста. В действительности же он лгал, прикидывался опасным человеком, говорил таким тоном, будто «шайка из Тюильри» знала его лично и трепетала перед ним. По его мнению, половину этих мерзавцев надо было послать на гильотину, а другую половину отправить в ссылку при следующей же потасовке. Вся его болтовня и яростные политические выпады сводились, таким образом, к бахвальству, нелепым россказням, и проистекало все это из пошлой потребности в шуме и зубоскальстве, которая побуждает любого парижского лавочника отворять ставни, когда на улицах воздвигают баррикады, лишь затем, чтобы посмотреть на убитых. Поэтому, когда Флоран вернулся из Кайенны, Гавар тотчас почуял возможность потешиться и стал изыскивать особенно остроумное средство, как бы оставить в дураках императора, министров – всех должностных лиц до последнего полицейского.
Гавар относился к Флорану с каким-то затаенным любопытством, словно в предвкушении запретной радости. Он не спускал с него умильных глаз, лукаво подмигивал и понижал голос, говоря с ним о самых обыкновенных вещах; даже в простое рукопожатие вкладывал он масонскую таинственность. Наконец-то ему посчастливилось напасть на интересное приключение; теперь у него был приятель, действительно скомпрометированный перед правительством, что давало Гавару возможность с некоторым правдоподобием хвастаться опасностями, которым он подвергался. Он в самом деле испытывал тайный ужас при виде этого человека, бежавшего с каторги и изможденного продолжительными страданиями. Но страх его был восхитителен: он возвышал Гавара в собственных глазах, убеждал его в том, что он поступает геройски, водя дружбу с таким опасным человеком. Флоран обратился для него в нечто священное; теперь он клялся и божился только Флораном; он ссылался на Флорана, когда ему не хватало аргументов и если он хотел окончательно дискредитировать правительство.
Гавар овдовел через несколько месяцев после государственного переворота. Он жил в то время на улице Сен-Жак и до 1856 года держал съестную лавку. Тогда же пронесся слух, что он нажил крупное состояние, вступив в компанию со своим соседом, бакалейщиком, взявшим подряд на поставку сушеных овощей для Восточной армии. В самом деле, продав свое дело, Гавар прожил целый год на проценты с капитала. Однако он не любил распространяться о том, откуда у него взялось состояние; это его стесняло, мешало ему откровенно высказывать свое мнение насчет Крымской кампании, о которой он отзывался как о рискованном предприятии, «затеянном с единственной целью – утвердить трон и набить кое-кому карманы». Между тем через год Гавар смертельно соскучился на своей холостой квартире. Заходя почти ежедневно к Кеню-Граделям, он сошелся с ними и переехал поближе, на улицу Косонри. Тут его пленил Центральный рынок с его гамом и невероятными сплетнями. Бывший владелец съестной лавки надумал снять себе место в павильоне живности только ради того, чтобы развлечься