Потерянные следы - Алехо Карпентьер

Очевидно, совсем рядом с отелем разлагался на солнце труп человека или убитого животного, так как смрадное зловоние просачивалось через слуховые окошки бара, а это были единственные окна, которые можно было открыть на первом этаже, не подвергаясь при этом опасности, потому что они находились как раз над консолью, окаймлявшей панель красного дерева. К полудню тучи назойливых мошек над нашими головами стали неудержимо расти.

Устав сидеть во дворе, Муш вошла в холл, на ходу завязывая пояс купального халата. И пожаловалась, что ей с трудом удалось получить полведра воды, чтобы помыться после загорания. Вместе с ней пришла и художница-канадка с певучим и гортанным голосом, почти безобразная и в то же время привлекательная, – та самая, что представлялась нам накануне. Она знала эту страну и к событиям относилась так беспечно, что Муш тут же успокоилась. Художница утверждала, что очень скоро все войдет в свою колею. Я оставил Муш с ее новой подругой, а сам, следуя призыву капельмейстера, вместе с членами комиссии спустился в подвал, чтобы заняться учетом имеющегося продовольствия. Очень скоро выяснилось, что мы могли бы выдерживать осаду недели две при условии, конечно, умеренного отношения к пище. Управляющий отелем с помощью оставшихся в отеле служащих-иностранцев взялся готовить простую и скромную пищу, за которой мы должны были сами приходить на кухню.

Мы ступали по влажным, свежим опилкам; полутьма, царившая в подземелье, и приятные запахи копченостей подействовали на нас размягчающе. К нам вернулось хорошее настроение, и мы отправились исследовать винный погреб, весь заставленный бутылками и бочонками с вином, которых хватило бы очень надолго… Видя, что мы все не возвращаемся, остальные тоже спустились в подземелье; там они и нашли нас: сгрудившись вокруг винной бочки, мы пили каждый из той посудины, какая первой попалась под руку. Мы сообщили, каковы, по нашим сведениям, запасы продовольствия, – и наше сообщение вызвало всеобщую радость. Тотчас разлили вино по бутылкам и разнесли по всему зданию – от первого до последнего этажа, и стук пишущих машинок сменился звуками патефонов. Нервное напряжение последних часов у многих из нас вылилось в безудержное желание пить. Между тем трупный запах становился все тяжелее, а здание наводнили насекомые. Плохое настроение не прошло у одного капельмейстера, который продолжал проклинать повстанцев, сорвавших этой своей революцией репетиции «Реквиема» Брамса. В отчаянии он призывал вспомнить письмо Гете, в котором тот воспевал усмиренную природу, «навсегда освобожденную от неразумных и лихорадочных потрясений». «Поистине – сельва!» – рычал он, взмахивая своими длиннющими руками точно таким же манером, каким он, очевидно, вызывал «фортиссимо» оркестра. При слове «сельва» я оглянулся на дворик, уставленный горшками с пальмами; из полутьмы эти маленькие растения в тесном дворике казались настоящими большими пальмами, тянувшимися к безоблачному небу, которое лишь изредка перечеркивал кондор, спешивший на запах падали. Я подумал, что Муш, вероятно, вернулась в свой шезлонг; не найдя ее там, я решил, что она одевается. Однако в комнате ее тоже не оказалось. Я подождал ее немного, но вино, выпитое рано утром, да еще в таком количестве, погнало меня на поиски Муш. Я покинул бар с видом человека, занятого важным делом, и пошел вверх по лестнице, поднимавшейся из холла, мимо двух кариатид торжественно-мраморного вида. Кроме вина я выпил еще и местной водки с привкусом патоки, и теперь все это ударило мне в голову; меня швыряло от перил к стене, и, словно слепой, пробирающийся на ощупь, я шел, вытянув руки вперед. Потом я почувствовал, что лестница стала гораздо уже, и, увидев, что теперь я поднимаюсь по какой-то желтой лесенке, понял, что забрался выше четвертого этажа и что вообще хожу уже очень давно, как и прежде, не имея ни малейшего представления, где моя приятельница. Но я продолжал путь, весь в поту, с упорством, которое ничуть не убывало, несмотря даже на то, что попадавшиеся мне навстречу люди уступали дорогу с явной насмешкой. Я побежал по бесконечным коридорам, по широкой, как улица, красной ковровой дорожке; по бокам убегали двери, каждая под номером – невыносимое множество дверей, – и я считал их на ходу, словно это была работа, которую я тоже должен был выполнить. И вдруг что-то знакомое заставило меня остановиться; я остановился, пошатываясь, и меня охватило странное ощущение, будто я вовсе не в незнакомом отеле чужого города, а где-то в издавна знакомом мне месте, куда прихожу каждый день, а сейчас попал случайно, без всякой цели. Мне был знаком этот огнетушитель из красного металла и на нем – табличка с инструкциями, я уже очень давно – с незапамятных времен – знал ковровую дорожку, по которой шел сейчас, и лепку на потолке, и эти бронзовые номера на дверях, за которыми были одинаковые и одинаково расставленные столы, стулья, шкафы и кровати и обязательная литография с изображением горы Юнгфрау, Ниагарского водопада или Пизанская башня. И мысль, что я никуда вовсе не уезжал, судорогой прошла по всему телу. Образ улья возник предо мною снова, и я застыл, подавленный и угнетенный, меж этих убегающих вдаль параллельных стен, и щетки, в спешке оставленные слугами, показались мне веслами, которые побросали бежавшие с галер каторжники. Мне вдруг почудилось, что я отбываю жестокий приговор, – вот так вот идти и идти целую вечность мимо этих номеров, мимо этих листков огромного, вделанного в стены календаря, по этому лабиринту времени, – и что, может быть, этот лабиринт – лабиринт моей жизни, каждый час которой насыщен одержимостью и спешкой; но в своем стремительном беге я каждое утро возвращаюсь на то же самое место, откуда ушел накануне. И уже не помнил, кого искал за этой длинной вереницей комнат, откуда человек выходит, не оставив по себе даже воспоминания.

Мне стало не по себе при мысли о ступеньках, которые еще предстоит преодолеть, чтобы добраться до того уровня, где здание очистится от лепнины и останется лишь серый цемент и бумажные заплаты на выбитых окнах, чтобы защитить прислугу от непогоды. Нелепо было идти вот так, безоглядно, вопреки предопределенному, и я подумал, что, пожалуй, только теория Гусано могла бы сойти за объяснение того сизифова труда, за который я взялся, сизифова труда, в котором роль камня выполняла Муш. Я засмеялся пришедшей мне мысли, и этот смех прогнал последнее желание отыскать Муш. Я знал, что стоило Муш выпить, и она готова была поддаться