Плоды земли - Кнут Гамсун
– На каторгу! Ты и в самом деле упомянула каторгу?
– Ты завидуешь мне во всем, прямо лопаешься от зависти, – продолжает Ингер. – Ты глаз не сомкнула с тех пор, как я вышла замуж и заполучила Исаака и все, что у меня есть! Господи Боже, Отец Небесный, и чего тебе от меня надо? Разве я виновата, что твои дети нигде не могут устроиться и никуда не годятся? Невмоготу тебе видеть, что мои дети здоровы, красивы и имена у них благороднее, чем у твоих, и разве моя в том вина, что они красивее и лицом и телом, чем твои!
Если что и могло взбесить Олину, так именно эти слова. У нее было много детей, вышли они такие, какие уродились, но она превозносила и расхваливала их, приписывая им достоинства, каких они вовсе не имели, и скрывая их недостатки.
– Что это ты мелешь? – ответила она Ингер. – Другая бы от стыда давно провалилась сквозь землю! Мои дети, да они супротив твоих – все равно что светлые ангелы Божьи. И ты еще смеешь говорить о моих детях? Сызмала все семеро были созданья Божьи, а теперь все уже большие и взрослые. Не твоя это забота!
– А твоя Лиза разве не угодила в тюрьму? – спрашивает Ингер.
– Она ничего не сделала плохого, она была невинна, как цветок, – отвечает Олина. – К тому же она замужем в Бергене и, не в пример тебе, ходит в шляпке!
– А что произошло с твоим Нильсом?
– Очень мне надо отвечать тебе. У тебя-то вон один лежит в лесу, что ты с ним сделала? Убила!
– Замолчи и убирайся вон! – вопит Ингер и опять бросается на Олину.
Но Олина не прячется, даже не встает. Эта неустрашимость, смахивающая на ожесточение, снова парализует Ингер, и она только говорит:
– Придется мне, видать, разыскать косарь!
– Не трудись, – советует Олина. – Я и сама уйду. Но коли уж ты дошла до того, что выгоняешь своих родичей, то кто ты после этого – просто тварь!
– Ступай, ступай уж!
Но Олина не уходит. Женщины еще долго бранятся, и всякий раз, как часы бьют полный час или половину, Олина язвительно улыбается, приводя тем самым Ингер в бешенство. В конце концов обе несколько успокаиваются, и Олина собирается уходить.
– Путь у меня длинный, и ночь впереди, – говорит она. – Вот жалость-то, надо было мне захватить с собой еды из дому.
Ингер ничего на это не отвечает, она пришла в себя и наливает воды в чашку.
– На, оботрись, если хочешь! – говорит она Олине.
Олина понимает, что перед уходом надо привести себя в порядок, но, не зная, где у нее кровь, обтирает не те места. Ингер стоит молча, глядя на нее.
– Вот здесь, и на виске тоже! – говорит она. – Нет, на другом, ведь я же показываю!
– Почем мне знать, на какой висок ты показываешь! – отвечает Олина.
– И на губах тоже. Да ты что, никак боишься воды? – спрашивает Ингер.
Кончается тем, что Ингер собственноручно умывает избитую противницу и швыряет ей полотенце.
– Что это я хотела сказать, – совершенно мирным тоном начинает Олина, утираясь. – Как-то Исаак и дети перенесут это?
– Разве он знает? – спрашивает Ингер.
– Неужто нет! Он подошел и увидел.
– И что сказал?
– Что он мог сказать! Лишился языка, как и я.
Молчание.
– Это ты во всем виновата! – жалобно вскрикивает Ингер и разражается слезами.
– Дай бог, чтоб у меня не было других грехов.
– Я спрошу у Ос-Андерса, можешь быть уверена!
– Спроси, спроси!
Они беседуют вполне спокойно, и кажется, у Олины немного поубавилось жажды мести. Она политик высокого класса и привыкла находить нужные решения, теперь она выказывает даже некоторое сострадание: если дело это выплывет наружу, очень жалко будет Исаака и детей.
– Да, – говорит Ингер и плачет еще сильнее. – Я все думаю и думаю об этом днем и ночью.
Олина тут же выступает в роли спасительницы, предлагая свою помощь. На все то время, что Ингер будет сидеть в тюрьме, она поселится в усадьбе.
Ингер уже не плачет, она разом прислушивается, обдумывая это предложение.
– Да не будешь ты смотреть за детьми.
– Это я-то не буду смотреть за детьми? Да что ты ерунду городишь!
– Прямо уж ерунду!
– Если у меня к чему и лежит сердце, так именно к детям.
– Да, к твоим собственным, – говорит Ингер, – а уж как ты станешь обращаться с моими? Как подумаю, что ты послала мне зайца, чтоб погубить меня, то одно только и могу сказать: ты большая грешница.
– Кто? Я? – спрашивает Олина. – Это ты про меня говоришь?
– Да, про тебя, – отвечает Ингер и опять плачет. – Ты поступила со мной как самая последняя тварь, и я тебе не верю. А кроме того, если будешь жить здесь, кончится тем, что ты уворуешь всю нашу шерсть. И все сыры пойдут на твою семью, а не на мою.
– Сама ты тварь! – говорит Олина.
Ингер плачет, то и дело вытирая глаза, изредка произносит фразу-другую. Олине, конечно, не след навязываться, она может и дальше жить у своего сына Нильса. Но когда Ингер посадят в тюрьму, Исааку и невинным малюткам придется несладко. Олина же не прочь пожить здесь и присмотреть за ними. Она изображает все в радужных красках, вовсе не так уж все и плохо.
– Пока суть да дело, подумай об этом, – говорит она.
Ингер убита. Она не переставая плачет и качает головой, не поднимая глаз от пола. Как лунатик, выходит она в кладовку и выносит гостье узелок с припасами.
– Да нет, не беспокойся, – говорит Олина.
– Не идти же тебе голодной через перевал, – отвечает Ингер.
Когда Олина уходит, Ингер бредет к двери, выглядывает во двор, прислушивается. Нет, от каменоломни не доносится ни звука. Она подходит ближе и слышит, как дети играют в камешки. Исаак сидит, зажав между колен лом, опираясь на него как на посох. Так и сидит.
Ингер крадется на опушку леса. В одном месте неподалеку она врыла в землю маленький крест, крест повален, а там, где он стоял, дерн приподнят и земля разрыта. Она садится и руками снова сгребает землю. Так и сидит.
Она пришла сюда из любопытства, взглянуть, как сильно раскопала Олина могилку, а сидит потому, что скотина еще не вернулась с пастбища домой. Она плачет и качает головой, уставясь в землю.
VII
Дни идут.
Погода стоит чудесная: то светит солнце, то перепадают дожди, по погоде
