Что не так с этим миром - Гилберт Кийт Честертон
XI. Бездомность Джонса
Таким образом, Будущее, о котором мы говорили вначале, всегда было союзником тирании, по крайней мере в Англии. Обывателя обманом лишали его имущества, каким бы оно ни было, и всегда во имя прогресса. Разрушители аббатств отобрали у него хлеб и дали ему камень[83], уверяя, что это драгоценный камень, белый камень избранника Господня. Они забрали майский шест[84] и сельскую жизнь и вместо этого посулили золотой век мира и торговли, открывшийся в Хрустальном дворце[85]. Теперь они отбирают то немногое, что осталось от достоинства хозяина дома и главы семьи, обещая вместо этого утопии, которые называются, достаточно уместно, «Предвидения» или «Вести из ниоткуда». По сути, мы вернулись к главной особенности, о которой уже упоминалось. Прошлое общинно, будущее по необходимости индивидуалистично. В прошлом все пороки демократии, разнообразия, насилия и сомнений, но будущее – чистый деспотизм, потому что будущее – прихоть в чистом виде. Вчера я, конечно же, был дураком, как свойственно человеку, но завтра я легко могу стать Сверхчеловеком.
Современного англичанина, однако, можно сравнить с человеком, который по той или иной причине все никак не попадает в дом, где хотел начать свою семейную жизнь. Этот человек (давайте назовем его Джонсом) всегда желал божественно обыденных вещей: он женился по любви, он выбрал или построил маленький домик, который подходит ему как пальто; он готов стать прадедом и местным божеством. И как только он собирается переселиться в дом, что-то идет не так. Какая-то тирания, личная или политическая, внезапно не пускает его в дом, и он вынужден принимать пищу в палисаднике. Проходящий мимо философ (который, по случайному совпадению, и есть тот человек, который выгнал его) останавливается и, изящно опираясь на ограду, объясняет Джонсу, что тот сейчас живет отважной жизнью, наслаждаясь изобилием от щедрот природы, и таково чаяние о возвышенной жизни будущего. Сам Джонс находит жизнь в палисаднике скорее отважной, чем изобильной, а по весне ему приходится переехать в более убогое жилище. Философ, который выгнал его, зайдя в это жилище с вероятным намерением повысить арендную плату, останавливается, чтобы объяснить: теперь Джонс пребывает в реальности торговых отношений; экономическая борьба между ним и хозяйкой – единственное, из чего в возвышенном будущем может произойти богатство наций. Джонс терпит поражение в экономической борьбе и попадает в работный дом. Философ, который выгнал его, в этот самый момент инспектирующий работный дом, уверяет Джонса, что тот наконец-то оказался в той золотой республике, которая является целью человечества: он находится в равноправном, научном, социалистическом обществе, принадлежащем государству и управляемом государственными служащими, – право же, это и есть видение возвышенного будущего.
Тем не менее наблюдаются признаки того, что иррациональный Джонс все еще грезит по ночам о старой мечте: иметь обычный дом. Он просил так мало, а ему предложили так много. Ему предлагали в качестве взятки миры и системы, ему предлагали Эдем, Утопию и Новый Иерусалим, а он хотел только дом, и в этом ему было отказано.
Такой нравоучительный рассказ вовсе не искажает факты английской истории. Богатые буквально выгоняли бедняков со старых постоялых дворов на дорогу, говоря им, что это путь прогресса. Они буквально загоняли их на фабрики и в современное наемное рабство, все время уверяя, что это единственный путь к богатству и цивилизации. Подобно тому, как они оттащили простолюдина от бесплатной монастырской еды и эля, сказав, что улицы небесные вымощены золотом, так и теперь они оттаскивают его от деревенской еды и эля, говоря, что улицы Лондона вымощены золотом. Как англичанин вошел в мрачные чертоги пуританства, так он вошел в мрачные чертоги индустриализма, услышав, что это врата будущего. До сих пор он только переходил из тюрьмы в тюрьму, во все более темные тюрьмы, потому что кальвинизм открывал лишь одно маленькое окно на небеса. И теперь его тем же образованным и авторитетным тоном просят войти в другие темные чертоги, где он должен сдать в невидимые руки своих детей, свое небольшое имущество и все обычаи своих отцов.
Окажется ли это последнее окошко более привлекательным, чем старые окна пуританства и индустриализма, можно обсудить позже. Но, я думаю, нет никаких сомнений в том, что, если Англии будет навязана какая-то форма коллективизма, она, как и все остальное, будет навязана образованным политическим классом народу, отчасти апатичному, отчасти загипнотизированному. Аристократия будет так же готова «назначить лекарство» коллективизма, как назначала пуританство или манчестеризм[86]: централизованная политическая власть всегда привлекательна для аристократов. Будет не так трудно, как, по-видимому, думают некоторые невинные социалисты, убедить достопочтенного Простака заниматься как поставками молока, так и почтовых марок – за повышенное жалованье. Бернард Шоу заметил, что богатые люди активнее, чем бедные, участвуют в приходских советах, потому что они свободны от «финансовой робости». Английский правящий класс совершенно свободен от финансовой робости. Герцог Сассекс вполне готов быть администратором Сассекса за подходящее вознаграждение. Сэр Уильям Харкорт[87], этот типичный аристократ, сформулировал совершенно правильно. «Мы» (то есть аристократия) «теперь все социалисты».
Но завершить главу я хотел бы не этим выводом. Основная мысль заключается в том, что индустриализм и коллективизм были приняты как необходимость (независимо от того, необходимы ли они в действительности), а не как голые идеалы или объект желания. Никто не любил Манчестерскую школу – ее терпели как единственный способ производства богатства. Никто не любит Марксистскую школу – ее терпят как единственный способ предотвращения бедности. Никто не стремится помешать свободному мужчине владеть собственной фермой или пожилой женщине возделывать свой собственный сад, так же как никто не стремился быть втянутым в бессердечную битву машин. Цель этой
