Один в Берлине (Каждый умирает в одиночку) - Ганс Фаллада
— Но ты ведь ее не предавала! Сперва я тоже так думал, но потом понял.
— Она тоже поняла. Вначале, когда меня допрашивал этот ужасный Лауб, я так растерялась, сама не знала, что говорю, и она поняла. Простила меня.
— Слава богу! Анна, будь мужественна, собери все свои силы! Трудель нет в живых!
— О-о! — простонала Анна, прижав руку к груди. — О-о!
А Отто Квангель быстро добавил, чтобы выложить все сразу:
— И муж ее тоже умер.
На сей раз ответа не было долго. Анна сидела опустив голову, закрыв лицо руками, но Отто чувствовал, она не плачет, все еще оглушенная страшной вестью. И он невольно произнес те самые слова, какие сказал ему добрый пастор Лоренц, когда сообщил об этом:
— Они умерли. Обрели покой. Их многое миновало.
— Да! — наконец сказала Анна. — Да. Она так боялась за своего Карли, когда от него не было известий, но теперь обрела покой.
Она долго молчала, и Квангель не торопил ее, хотя по шуму в зале догадался, что вот-вот войдут судьи.
Потом Анна тихо спросила:
— Их обоих… казнили?
— Нет, — ответил Квангель. — Он умер от последствий удара, полученного при аресте.
— А Трудель?
— Она покончила с собой, — быстро сказал Отто Квангель. — Прыгнула через решетку на шестом этаже. Умерла мгновенно, сказал пастор Лоренц. Она не страдала.
— Это случилось той ночью, — вдруг вспомнила Анна Квангель, — когда вся тюрьма кричала! Теперь я понимаю, о, это было жутко, Отто! — Она закрыла лицо руками.
— Да, жутко, — повторил Квангель. — У нас тоже было жутко.
Немного погодя она подняла голову и решительно посмотрела на Отто. Губы у нее еще дрожали, но она сказала:
— Оно и к лучшему. Если бы они сидели здесь рядом с нами, было бы ужасно. Теперь они обрели покой. — И совсем тихо: — Отто, Отто, мы могли бы поступить так же.
Он пристально посмотрел на нее. И в жестких, колючих глазах она заметила огонек, какого не видела никогда, насмешливый огонек, будто все только игра — и то, что она сейчас сказала, и то, что будет, и неминуемый конец. Будто и не стоит принимать это всерьез.
Потом он медленно покачал головой:
— Нет, Анна, мы так не поступим. Не сбежим, как уличенные преступники. Не избавим их от вынесения приговора. Нет! — И совсем другим тоном: — Поздно уже для всего этого. Тебе не надевали наручники?
— Надевали, — сказала она. — Но возле дверей зала полицейский их снял.
— Вот видишь! Ничего бы не вышло!
Он не стал говорить ей, что из следственной тюрьмы его вывели в наручниках с цепями и в ножных кандалах с железным грузом. Как и у Анны, полицейский снял с него эти украшения только у дверей зала суда: государство не должно лишиться своей жертвы.
— Ладно… — Она смирилась. — Как ты думаешь, Отто, нас казнят вместе?
— Не знаю, — уклончиво ответил он. Не хотел ее обманывать, но все же знал, что каждому придется умирать в одиночку.
— Но хотя бы в один час?
— Конечно, Анна!
Но он не был уверен. И продолжил:
— Не думай сейчас об этом. Думай только о том, что сейчас нам необходимо быть сильными. Если нас признают виновными, все кончится быстро. Если мы не станем финтить и лгать, то, может, уже через полчаса услышим приговор.
— Да, так мы и поступим. Но если все пойдет так быстро, то нас, Отто, снова быстро разлучат, и, наверно, мы никогда больше не увидимся.
— Обязательно увидимся… еще до того, Анна. Мне сказали, нам разрешат попрощаться. Обязательно, Анна!
— Ну и хорошо, Отто, тогда мне есть чему радоваться каждый день и каждый час. А сейчас мы сидим рядом.
Рядом они просидели еще минуту, потом недосмотр обнаружился, и их рассадили подальше. Приходилось поворачивать голову, чтобы увидеть друг друга. Слава богу, обнаружил недосмотр адвокат Анны Квангель, дружелюбный, седой, слегка озабоченный, его назначил суд, поскольку Квангель отказался платить деньги за такое бесполезное дело, как их защита.
А поскольку недосмотр обнаружил адвокат, обошлось без шума. У полицейских тоже были причины держать язык за зубами, и председатель Народного трибунала, Файслер, так и не узнал о непростительной ошибке. Иначе бы разбирательство сильно затянулось.
Глава 62
Судебное разбирательство. Председатель Файслер
Председатель Народного трибунала, верховный судья в тогдашней Германии, Файслер выглядел человеком культурным. В терминологии сменного мастера Отто Квангеля — важным барином. Он с достоинством носил свою мантию, а берет придавал его облику солидность, не сидел на голове нелепой лепешкой, как у многих других. Глаза умные, только вот холодные. Лоб красивый, высокий, но рот вульгарный — этот рот с жесткими, беспощадными и все же похотливыми губами выдавал сластолюбца, который жаждал всех наслаждений мира, однако непременно за чужой счет.
И руки с длинными узловатыми пальцами тоже вульгарные, пальцы как когти стервятника, — когда он задавал особенно оскорбительный вопрос, пальцы скрючивались, словно вонзались в плоть жертвы. И манера говорить вульгарна: этот человек не умел говорить спокойно и сдержанно, он набрасывался на своих жертв, осыпал их бранью, изощрялся в убийственной иронии. Вульгарный человек, дурной человек.
С тех пор как Отто Квангелю вручили обвинительный акт, он несколько раз говорил со своим другом доктором Райххардтом о предстоящем судебном разбирательстве. И мудрый доктор Райххардт тоже считал, что, поскольку конец не изменишь, лучше сразу все признать, ничего не затушевывать, не лгать. Таким образом он обезоружит этих людей, они не смогут долго с ним препираться. Тогда разбирательство не затянется, от допроса свидетелей они наверняка откажутся.
Обвиняемые произвели небольшую сенсацию, когда на вопрос председателя, признают ли они себя виновными по факту обвинений, оба ответили коротким «да». Ведь этим «да» они сами вынесли себе смертный приговор и сделали излишним всякое продолжение слушаний.
На секунду председатель Файслер и тот запнулся, пораженный столь неслыханным признанием.
Но быстро опомнился. Нет, он свое разбирательство проведет. Вываляет этих двух работяг в грязи, посмотрит, как они изворачиваются под его острыми как нож вопросами. Это «да» на вопрос «виновны?» свидетельствует о гордости. Председатель Файслер видел это по лицам публики, частью ошеломленным, частью задумчивым, и вознамерился отнять у обвиняемых эту гордость. После разбирательства они выйдут из зала без гордости, без достоинства.
— Вы отдаете себе отчет, — спросил Файслер, —
