Кашпар Лен-мститель - Карел Матей Чапек-Ход
— Verfluchte Bande![146] Знаете, что они предлагают?! Место в женском хоре! В женском хоре — ей, моей Тинде, второй Агуяри!
Тинда только приподнялась, всплеснула руками, сжала свои виски и бессильно опустилась снова на кушетку.
— Что вы сказали?! — взорвался доктор Принц. — Возможно ли такое оскорбление?! Кто это там говорит? Сам директор? Ну, я ему выложу свое мнение, увидите!
И, словно он был тут у себя, словно и телефон был его, доктор оттеснил Моура, едва пробормотав извинение, и сам взял трубку.
С первых же его слов стало ясно, что между Принцем и человеком на другом конце провода существуют давнее знакомство и приятельские отношения. Доктор очень вежливо и пространно поздоровался, сообщил, как поживает, сам осведомился о том же, высказал большое удовольствие по какому-то поводу и, видимо, на вопрос о причине приезда в Прагу, ответил:[147]
— Да, я приехал по двум причинам, прежде всего — послушать завтра оперу Сметаны, которого еще не знаю, и заранее рад... Спасибо. Конечно... Рассчитываю на это и благодарю... Благодарю... Весьма обязан. А потом я приехал еще для того, чтобы повидать свою старую приятельницу, милую Майнау... знаете? Ну, конечно... А ты молчи! (Это было сказано мимо трубки, в сторону Майнау.) Хотел послушать ее феноменальную ученицу. Фрейлен... фрейлен...
— Уллик! — шепотом подсказала Майнау.
— Уллик... Да, я только что слышал ее здесь, в приватном концерте, и, узнав, что вы у телефона, поспешил поздравить вас. Конечно, я знал, что у вас в Праге, в вашей катаральной Праге, что весьма примечательно, объявился поразительный голосовой материал... Как? Да, но то, что я сегодня слышал — просто сказочно, поверьте, господин директор, за всю свою долгую жизнь и многолетнюю деятельность, посвященную божественной музыке, не много было у меня часов столь восторженной радости, как сегодня... Что‑о‑о? Алло! Да, Ортруда из «Лоэнгрина», низверженные боги... Заверяю вас, дорогой директор, подобного я еще не встречал, сколько живу на свете. Вы же знаете, я в этих делах тертый калач, меня трудно чем-нибудь поразить — многих я слышал, таких, кто имел на это право... Алло! Кто это там вмешивается? А, мое почтенье, господин дирижер... Да, такое впечатление, что сегодня мне, пожалуй, не уснуть, и как вернусь в гостиницу, сяду и напишу статью об этом в «Альгемайне Музикцайтунг», чтоб утром же отправить срочным письмом, — и это главная причина того, что я с вами говорю. Дело в заключительной фразе моей статьи. У меня в запасе великолепная! Если я напишу: «И этой молодой певице в тот же вечер предложили место в женском хоре пражской оперы», это возымеет действие! Но не могу же я так написать, если это не будет подтверждено авторитетно... Алло, алло! Что там, ушли эти господа?.. Да, да, и я подпишу статью полным своим именем: доктор Алоиз Принц. И дам голову на отсечение, в следующем же сезоне эта дама будет петь в Байрейте! Вы знаете, какие у меня там связи!.. Ах, но не могу ли я хоть написать, что ходят такие слухи? Даже и этого нельзя? А, еще не окончательно? Как жаль — вы, господа, лишаете меня замечательной концовки... Ну, ладно, отложу статью до завтра, заодно и о «Далиборе» напишу. Но мне приятно было бы закончить мою статью другой концовкой, а именно, что эта барышня в самом скором времени выступит у вас на сцене, к которой я, впрочем, питаю самое искреннее и горячее уважение. До свиданья!
— Чудесно! Ну и мастер же вы, Принц! — возликовала пани Майнау, протягивая доктору обе руки с видом, который, быть может, много-много лет назад и оказывал на доктора сильное воздействие.
Это она, видимо, и сама почувствовала — и выдвинула впереди себя Тинду: благодарить. А та, хоть и держалась с поразительным достоинством, вместо слов благодарности жалобно сморщила губы: при всем ее светском воспитании случались у нее такие... неотразимо ребяческие моменты.
Не устоял и старый господин.
— Ну-ну-ну, — сказал он и, медленно наклонясь, вдруг поцеловал Тинду в губы, но так легонько, что вроде бы и поцелуя-то не было.
Майнау захлопала в ладоши, Моур заморгал, впрочем, он спокойно мог бы закрыть на это глаза, ведь Принц, несомненно, был лет на пятнадцать старше него, то есть достаточно старым человеком.
А пани Майнау себя не помнила от восторга и вовсе не скрывала этого.
— Доктор, надо вам знать, ту же самую Ортруду она пела утром на прослушивании в театре! — кричала она своему другу, пылая гневным торжеством. — Вот какие дела, что скажете?!
— Однако уже очень поздно, сапристи, — заметил императорский советник. — Пора и по домам!
Действительно, все теперь торопились одеться; обернувшись, советник увидел свою дочь, с ног до головы закутанную в котиковое манто, — эту роскошную вещь он видел впервые!
— Вы еще не победили, мистер Моур, — произнесла Тинда, подавая ему руку с той надменностью, какую он у нее любил, хотя и знал, что надменность эта деланная. Целуя ей руки — ибо он захватил обе, — да по нескольку раз, пользуясь привилегией вероятного жениха, он, с галантностью, превышающей его привычные манеры, ответил:
— Ваша победа означает мое поражение, ваше поражение повергнет меня к вашим ногам, мисс Уллик! Но мы с вами победим общими силами, — тихо бросил он Уллику. — Да здравствует «Турбина»!
— А вы не показывайтесь мне больше на глаза, — молвила Тинда Рудольфу Важке, словно пригвоздив его к стене. — Сегодня утром вы помогли похоронить меня!
Все двинулись к выходу; хозяин провел их к задним дверям, негр освещал им путь трехсвечным канделябром; последним вышел Рудольф Важка.
Уллик с дочерью сели в автомобиль, пани Майнау с доктором Принцем — в фиакр. Молодому композитору пришлось бы идти пешком, если б старая учительница пения не позвала его из чувства коллегиальности подсесть к ним.
Моур, вернувшись в drawningroom, застал в обществе своего второго телохранителя, уроженца чикагской Пльзени, Вену Незмару. Сын сторожа не решался зайти сюда за своим пальто, пока тут находился верховный властитель «Папирки».
— А! Вы еще здесь? — очень приветливо обратился к нему американец. — Пан... Пан...
