Красное и белое, или Люсьен Левен - Стендаль
Писатели, ученые, депутаты, которых он только что видел, остерегались показываться в крайне злоязычном салоне господина Левена-отца: там их безжалостно подняли бы на смех. В этом салоне все издевались надо всеми – горе дуракам и лицемерам, у которых не хватало остроумия! Титул герцога или пэра Франции, чин полковника национальной гвардии, как это испытал на себе господин Гранде, никого не спасали от самой веселой иронии.
– Мне не приходится искать благосклонности людей, стоящих у власти или управляемых ими, – говаривал иногда в своем салоне господин Левен, – я обращаюсь только к их кошельку: по утрам, у себя в кабинете, я доказываю им, что их интересы совпадают с моими. За пределами моего кабинета единственное, что меня интересует, – это дать себе отдых и посмеяться над глупцами, безразлично, сидят ли они на троне или пресмыкаются в грязи. Итак, друзья мои, смейтесь надо мной, если вы только в состоянии.
Все утро следующего дня Люсьен проработал над рассмотрением доноса о положении дел в Алжире, сочиненного неким господином Ганденом. Король потребовал обоснованного заключения от графа де Веза, который был тем более этим польщен, что дело касалось военного министерства. Он просидел над работой всю ночь, стараясь выполнить поручение как можно лучше, затем послал за Люсьеном.
– Друг мой, подвергните это безжалостной критике, – сказал он, передавая ему исписанную вдоль и поперек тетрадь, – найдите мне возражения. Я предпочитаю быть раскритикованным с глазу на глаз моим адъютантом, нежели на заседании совета моими коллегами. То, что вы уже прочтете, страницу за страницей отдавайте переписывать надежному человеку: почерк значения не имеет. Какая досада, что у вас такой отвратительный почерк! В самом деле, вы совсем не выписываете ваших букв; не могли бы вы переделать его?
– Разве привычку переделаешь? Будь это возможно, сколько воров, накравших по два миллиона, стали бы порядочными людьми!
– Этот Ганден утверждает, будто генерал заткнул ему рот полутора тысячами луидоров… Итак, дорогой друг, мне нужно к восьми часам иметь в перебеленном виде мой доклад с вашей критикой. Все это должно лежать к восьми часам в моем портфеле. Но, прошу вас, критикуйте беспощадно. Если бы мы могли надеяться, что ваш отец не извлечет эпиграммы из сокровищ Казбы, я ничего не пожалел бы, чтобы только узнать его мнение по этому вопросу.
Люсьен перелистывал черновые записи министра, занимавшие двенадцать страниц.
– Ни за что на свете отец не стал бы читать такого длинного доклада, да еще требующего сверки с документами.
Люсьен нашел, что вопрос этот по меньшей мере так же труден, как вопрос о происхождении литургии. В половине восьмого он отослал министру свое заключение, не менее длинное, чем доклад министра, и копию самого доклада. Мать всеми способами старалась затянуть обед, благодаря чему к приходу Люсьена еще не встали из-за стола.
– Что привело тебя так поздно? – спросил господин Левен.
– Любовь к матери, – ответила госпожа Левен. – Конечно, ему было бы удобнее пойти в ресторан. Чем могу я доказать тебе свою признательность? – обратилась она к сыну.
– Попросите отца высказать мне свое мнение о небольшом сочиненьице, которое у меня с собой, в кармане…
Разговор об Алжире, о Казбе, о сорока восьми миллионах и тринадцатимиллионных кражах затянулся до половины десятого.
– А как же госпожа Гранде?
– Я о ней совсем забыл.
Глава сорок восьмая
В этот день Люсьен вел себя как деловой человек: он поспешил к госпоже Гранде, как поспешил бы к себе на службу, чтобы ускорить задержавшееся дело. Он быстро миновал двор, поднялся по лестнице, прошел через переднюю, улыбаясь при мысли о легкости предстоявшей ему задачи. Ему это доставляло такое же удовольствие, какое он испытывал, найдя нужную бумагу, куда-то запропастившуюся, как раз когда ее искали, чтобы присоединить к докладу королю.
Он застал госпожу Гранде окруженною ее обычными поклонниками, и презрение к ним сразу погасило на его лице юношескую улыбку. Эти господа заняты были спором: некий господин Грелен, который за взятку в двенадцать тысяч франков, полученную кузиной любовницы графа де Веза, был назначен непременным докладчиком счетной палаты, допытывался у господина Беранвиля, владельца угловой бакалейной лавки и поставщика генерального штаба национальной гвардии, посмеет ли он вызвать недовольство такой хорошей клиентуры, проголосовав в пользу кандидата своей газеты. Один из присутствующих, бывший до 1830 года иезуитом, а теперь гренадерский сублейтенант, награжденный орденом, за минуту перед тем заявил, что один из приказчиков Беранвиля выписывает «National», чего он, конечно, никогда не позволил бы себе, если бы его патрон относился с должным отвращением к этому гнусному республиканскому листку, подрывающему государственные устои. После каждого слова все больше меркла в глазах Люсьена красота госпожи Гранде. В довершение несчастья она энергично вмешивалась в этот спор, который был бы вполне уместен в каморке швейцара. Она высказалась за то, чтобы бакалейщику косвенно пригрозил смещением с должности барабанщик гренадерской роты, с которым она была хорошо знакома.
«Вместо того чтобы пользоваться как следует своим положением, эти люди занимаются взаимным запугиванием, как мои приятели – дворяне Нанси; и к тому же меня от них тошнит». На лице Люсьена и в помине не было той юношеской улыбки, с которой он вошел в эту великолепную гостиную, превращавшуюся у него на глазах в грязную каморку швейцара. «Разумеется, болтовня моих девиц из Оперы не так гнусна, как здешние разговоры. Какое забавное время! Эти столь храбрые французы, как только разбогатеют, начинают испытывать страх. Но, пожалуй, представители умеренных взглядов полны такого душевного благородства, что не способны сохранять спокойствие, пока в мире существует хоть какая-нибудь опасность».
Он перестал прислушиваться к их беседе и лишь тогда заметил, что госпожа Гранде приняла его очень холодно; это позабавило его. «А я предполагал, – мысленно усмехнулся он, – что я буду у нее в фаворе, по крайней мере недели две. Для этой взбалмошной женщины две недели – слишком долгий срок: ее затея уже наскучила ей».
Слишком торопливый и резкий вывод Люсьена показался бы смешным всякому, кто привык философски взирать на вещи и действовать осмотрительно. Легкомыслие проявил он, а не госпожа Гранде. Он просто не разгадал ее характера. Молодая, цветущая женщина, уделявшая столько внимания вопросу о росписи
