Весна священная - Алехо Карпентьер
ногами, одержимая танцем, упорно — и волею, и чутьем — стремящаяся стать звездой, которой мне стать не удалось. В ней я воплощаюсь снова, в ней я живу, в ней обретаю снова свою юность—пору страданий и надежд. Сперва «Весна», потом — наверное, скоро — царевна из «Жар-птицы», балерина в «Петрушке», белый лебедь, черный лебедь, а там и несравненный «Умирающий лебедь» Анны Павловой. Я гляжу на нее и вижу, что и взгляд у нее мой; гляжу и думаю: здесь, далеко от мест, где я поняла, что живу, она, начавшая жизнь с тех же мечтаний и надежд, которые столько лет помогали жить мне, уже разбилась в кровь о стену темных, враждебных сил. Страдая вместе с ней, я думаю о том, как нелепа драма, которую не довелось узнать мне, когда я, в эти же самые годы, впервые полюбила. (О, комната на улице Ломбар, такая маленькая, что, лежа рядом, мы трогали стены рукою, я — левой, он —правой! Как смеялись мы там! Я понимала, что делаю, я ликовала, я сама хотела того же, что и Жан-Клод, не думая о документах и обрядах — печатях, подписях, таинствах, которые так важны для тех, кто родился в определенной среде... Даже слово «замуж» было мне противно, потому что за ним тянулась вся цепочка мещанских понятий: домашний очаг, вкусный обед, уют, обеспеченность, семейное счастье, швейная шкатулка, штопка, починка, «яичница с салом по субботам, чечевица по пятницам, ключница, коей перевалило за сорок, фамильное копье и тощая кляча» 1, читай: «небольшая скромная машина»; а если ты побогаче — наряды от Баленсиаги, Кристиана Диора или Ива де Сен-Лорана.) А тут надо выходить замуж. И я заговорила с Миртой спокойно и серьезно: готова ли она посвятить свою жизнь балету? Тогда все скоро решится самым лучшим образом. На Кубе, при нынешних обстоятельствах, нельзя и думать о том, чтобы стать профессиональной балериной. Сама Алисия Алонсо, талантливей которой здесь никого не бывало, вынуждена танцевать за границей. Значит, придется уехать—во всяком случае, уезжать надолго, как Алисия. А если так, через несколько месяцев, в Париже, она может сделать то, что сделала я,— отдать себя тому, кого полюбила. Отчета у нее не спросят, и, пройдя через испытание, без которого ни одна женщина не познает истинной жизни, она, если ей хочется, ознаменует это обручальным кольцом. А пока... Она меня обняла. Все стало ясно ей — скоро утро, начавшийся год будет лучше, чем те, минувшие. Увидев, что ей легче, я 1 Сервантес. Дон Кихот. Перевод Н. Любимова. 349
поцеловала Мирту в волосы — такие же густые и по-молодому душистые, как некогда у меня,— и, улыбаясь ее улыбке, весело сказала: «Слушай, говори мне все, мы обе женщины. А то хороша будет дева с пузом!» — «Мадам, теперь я буду работать на совесть».— «Да, мы будем работать лучше, чем прежде. А с ним я поговорю сама. Конечно, я скажу ему не то, что сказала тебе. Я просто скажу, что там нет предрассудков, мужчина и женщина свободны в своем выборе, и объясню, как вам пожениться, если вы хотите. Там вас поженит обычный чиновник, препоясанный трехцветной лентой, которому неважно, какая у кого кожа. Когда вы выйдете, мальчишки — они всегда играют у мэрии—будут кричать: «Vive la mariée!» —«Да, но... мы же приедем обратно?.. Когда-нибудь ведь придется...» — «Тогда ты будешь смотреть на все иначе. Ты будешь жить в мире, который создала сама, а не те, кто и не знает, зачем и почему они живут». 31 «Плохо начинается год»,— пробормотал Энрике, срывая листок календаря, который он только что купил, ибо шел уже второй день первого месяца. «Плохо начинается...» Я постучала по дереву, отгоняя дурные пророчества, ибо для меня было особенно важно, чтобы ближайшие месяцы не принесли неудач. И в поисках добрых предвестий (первый эпизод нашего балета назывался «Весенние гадания») я подумала о белых цветах лианы, которые скоро покроют все крещенским снегом, об алых и пурпурных бугенвилиях и фламбойянах, которые расцветут, когда минуют холодные утра тропической зимы, и о цветах, предвещающих пасху, багряных и пышных, словно чудо, завершающее ритуальный цикл. Но Энрике думал о багрянце крови — слишком часто рассвет омрачали теперь мертвые тела, валявшиеся на тротуарах или на обочинах дорог. Заря освещала пробитых пулями или повешенных на дереве людей, а убивали их, казнили, расправлялись с ними ночью, во тьме, где-нибудь неподалеку, в казарме, и волокли сюда, чтобы замести следы злодеяний. Хотя газеты старались преуменьшить и замять происходящее, скрыть все же было невозможно—кто вопиет громче мертвого тела! — и приходилось писать, что день за днем — не реже! — убийства совершают «враждующие между собой группы 1 Да здравствует новобрачная! (франц.) 350
мятежников» (да, именно так). Однако в том краю, где находятся Ольгйн, Майари, Пуэрто-Падре и Виктория-де-лас-Тунас, валялись и висели трупы с явными следами пыток. «Люди эти,— говорил мне Энрике,— были коммунистами или участвовали в Движении 26 Июля»,— и рассказывал то, что знал о «кровавых святках», когда эта гнусная тварь, полковник Фермин Каули, по приказу Батисты, приурочил расправу к самому празднику, пятная кровью Вифлеемские ясли. Одну из жертв (именно того, кто возглавлял в Ольгине Движение 26 Июля) избили, сломали хребет, потом прикончили ножами, изрешетили пулями и, наконец, повесили на дереве, совершив, как в Штатах, мерзкий обряд линчевания. О коммунистах, павших в долгой и упорной борьбе, уже вписавшейся в историю века, я слышала за свою жизнь немало, а вот о Движении 26 Июля не знала ничего. «Как? Неужели не помнишь? — удивился Энрике.— Забыла про нападение на казармы Монкада?» И правда, ведь 26 июля высадились
