Тайна Святого Арсения - Иван Феодосеевич Корсак
У страха глаза велики. И такую же быстроту имели слухи, которые ширились при человеческом горе.
– Нас спасёт икона Боголюбской Богоматери! – разнесся слух в разгар беды. – Та икона, что у Варварских ворот.
Вал люда покатился туда, толкаясь, ругаясь, затаив надежду на последнее спасение. Люди прикладывались к иконе, давали щедрые пожертвования, ревностно читали молитвы на молебнах, которые служили безликие священники, объявившиеся мгновенно и не имевшие на то права без благословления архиерейского.
Новая беда вспыхнула и разгорелась, как огонь в жатвенный день. Кто-то распорядился ту икону, чтобы не переносилась чума, забрать в церковь Иоанна и Кира, а священников доставить к духовному начальству. Возмущенный люд священников отбивал силой, а сундук с пожертвованиями попробовали забрать солдаты.
У Спасских ворот тревожно ударили колокола и поплыли над запуганными московскими улицами.
– Богородицу грабят! – возглас этот поднял на ноги тысячи людей, кто хватал дубовый кол, кто просто камень, который попал на глаза.
Повстанцы в поисках виновных ворвались в Чудов монастырь, разгромили винные погреба купца Птицына, ринулись расправляться с ненавистным генералом Еропкиным.
Огромная толпа стекалась к Кремлю, намерения мятежников не вызывали сомнения.
– Подкатить пушки к Спасским, Боровицким и Никольским воротам! – раздалась команда.
Белый флаг, с которым шли офицеры к повстанцам, был истоптан и порван, а парламентеры сами едва спаслись.
– Картечью огонь! – прозвучал приказ.
Заревели чуть ли не в один голос пушки, ядра со зловещим свистом, описав дугу, попали посреди люда: вскрики, стон, исполосованные тела да еще новая команда "Целься!" таки остановили мятежников.
А на следующий день кавалерия, взблескивая саблями на сентябрьском солнце, пошла в атаку.
Бунт придушили. Писарь, нервно брызгая чернилами от пережитого, выводил на бумаге в Петербург срочное донесение: "78 человек убитых, 279-арестованных, 72– битых кнутами и отправленных на каторгу, 91-битых кнутами и отправленных на казенную работу, 4 – повешенных".
А в литейной мастерской в Петербурге, между тем, суетились мастера, и разливался металл для срочного заказа. Императрица повелела за усмирение бунта вылить в честь генерал-аншефа Орлова памятную медаль "За избавление Москвы от язвы". Князя Григория приветствовали при дворе с музыкой, с церемониями, как истинного героя.
Москве же было не до оркестров – скрипели телеги, вывозились труппы убитых и просто умерших от чумы, обустраивались новые кладбища – Ваганьковское, Дорогомиловское, Даниловское, Миусское, Преображенское, Введенское… Двести тысяч легло москвичей, почти столько же, сколько жило в начале того века в городе, легло от чумы, завезенной из победной, так шумно отмеченной приемами, балами и высокими наградами, войны с Турцией.
13
Она была уверена, что с тем митрополитом (к счастью, уже прежним) в действительности же со сморщенным от прожитых лет, словно вяленая груша, языкастым дедом, с облезлыми от давней цинги волосами, неприятным и колючим монахом, ей в жизни встречаться уже не придется : далековато на север отвезли его прыткие кони. Упоминания об Арсении, если и наплывали, императрица быстренько выталкивала из памяти и мыслей, как выталкивают за порог непрошеного гостя.
Впервые так легко избавиться ей от упоминания о Мациевича не удавалось, когда поступила неожиданная весть о внезапной смерти епископа Гедеона по дороге в Псков – только и успел ухватиться за сердце и вскрикнуть, даже карету извозчик не смог остановить. "Мало разве в жизни случается досадного и непредвиденного, – выталкивала, обеими руками выпихивала из мыслей зловещее воспоминание об Арсениевом пророческом слове о Гедеоне на том суде. Стечение обстоятельств – и всё".
Не прошло и два месяца, как другая грустная весть докатилась до Петербурга, странная, непредвиденная, непонятная.
Упал свод церкви Трех святых, что рядом с Крестовой палатой в Кремле, где судили митрополита. Здание не такое уж давнее, хорошие мастера его возводили, еще и иностранцев приглашали тогда для присмотра.
Рухнула церковь; слава Богу, что служба не правилась, и никого как раз не было, рухнула ни с того ни с сего, без ветра и бури, без сотрясения земного: только земля вздрогнула и клубы серой, как будто пепел, пыли поднялись в небо.
Как совпадение, народ удивлен – и в памяти дедов-прадедов не было, чтобы церкви падали, – начались суды и кривотолки человеческие.
– За грехи наши…
– А может, и не наши.
– Праведного здесь осудили.
– Говорил же митрополит…
– Миру конец: Бог знамения показывает.
Народ прибывал, кольцо люда вокруг сужалось, уже и битым кирпичом топтались, только порох вспархивал из-под ног.
– Разойтись! – кричала стража и замахивалась, как будто для удара, но выкрикивала так несмело и неуверенно, потому что и у самой ужас покалывал спины тоненькими иглами.
– А еще насмехались над митрополитом Арсением, – судачил вполголоса люд, осторожно оглядываясь, нет ли вблизи кого-то чужого, потому что за неосмотрительное слово можно не пороха этого кирпичного понюхать, а казематной плесени.
Императрице уже в этот раз невмоготу было отогнать тяжелые воспоминания и горькие, брошенные невольно слова Мациевича. Вызванные спешно сановники только руками разводили, лишь Шешковский осмелился догадку свою выразить.
– Доносят, что кто-то примудрился Вралю передать святые мощи Димитрия… Вот он и приобрел непонятную силу.
Шешковский проговорил и тут же запнулся, пожалел о собственной поспешности: императрица на глазах преображалась в лице, побагровело то лицо, пятнами пошло.
– Воробьев вам стеречь, а не государственного преступника! – Императрицу, неизменно осмотрительную и сдержанную, такой придворным еще видеть не приходилось. – Найти, чьи это дела!
Шешковский, на которого окрысилась государыня, тихонько пятился за спины придворных, и гусиной становилась кожа на всем теле, словно вылез из воды на холодный ветер – так можно самому попасть в зарешеченный каменный дом, где до сих пор его пленников держали.
Несколько ночей после этого, едва сомкнет веки, императрице снилась невиданная до сих пор картина церкви, которая рушится, стон земной и клубы пыли в небе; вздрогнув, она просыпалась, пробовала даже читать, но как только задремнуть старалась, то опять наклонялся и как будто проваливался церковный купол…
Одна беда редко ходит. От Шешковского, что после памятного разговора
