Джон Голсуори - Сага о Форсайдах
Джун с ее склонностью опекать несчастных действительно вырвала у Ирэн признание и в ответ на него провозгласила необходимость пойти на что угодно и, если понадобится, требовать развода. Но, слушая ее доводы, Ирэн задумчиво молчала, словно ей была страшна самая мысль о предстоящей хладнокровной, расчетливой борьбе. Он ни за что не отпустит ее, сказала она Джун.
- Ну и что же из этого? - воскликнула Джун. - Пусть делает все что угодно, вы только не сдавайтесь! - И она не постеснялась рассказать кое-что у Тимоти; услышав об этом, Джемс почувствовал совершенно естественное негодование и ужас.
Что если Ирэн - даже страшно подумать! - действительно решит уйти от Сомса? Мысль эта была так невыносима, что Джемс сразу же отбросил ее; она вызывала в воображении смутные картины, в ушах у него уже стояло бормотание форсайтских языков. Джемса охватывал ужас перед тем, что гласность так близко коснется его жизни, жизни его сына! Счастье, что у нее нет собственных средств - какие-то нищенские пятьдесят фунтов в год. И он с пренебрежением вспомнил покойного Эрона, который ничего не оставил ей. Насупившись над бокалом вина, скрестив под столом свои длинные ноги. Джемс даже забыл встать, когда дамы покидали столовую. Придется поговорить с Сомсом, придется предостеречь его; после всего, что случилось, так продолжаться не может. И он с раздражением заметил, что Джун не прикоснулась к вину.
"Все зло в этой девчонке, - размышлял он. - Ирэн сама никогда бы до этого не додумалась". Джемс был человек с богатым воображением.
Его размышления прервал голос Суизина.
- Я заплатил за нее четыреста фунтов, - говорил он. - Это настоящее произведение искусства.
- Четыреста фунтов! Уйма денег! - отозвался Николае.
Вещь, о которой шла речь, - замысловатая скульптурная группа итальянского мрамора, поставленная на высокий постамент (тоже из мрамора), - распространяла в комнате атмосферу утонченной культуры. Затейливой работы нижние фигурки обнаженных женщин в количестве шести штук указывали на центральную, тоже обнаженную и тоже женскую, фигуру, которая в свою очередь указывала на себя; все в целом создавало у зрителя весьма приятную уверенность в исключительной ценности этой неизвестной особы. Тетя Джули, весь вечер сидевшая напротив нее, прилагала большие усилия, чтобы не смотреть в том направлении.
Заговорил старый Джолион; он и начал весь спор.
- Четыреста фунтов! Ты заплатил за это четыреста фунтов?
Тут Суизин во второй раз за вечер осторожно повел головой, ощущая при этом, как острые уголки воротничка впиваются ему в шею.
- Четыре сотни фунтов английскими деньгами, ни фартингом меньше. И не раскаиваюсь. Это не наша работа, это современная итальянская скульптура!
Сомс улыбнулся уголками губ и взглянул на Боснии. Архитектор усмехался, плавая в облаках папиросного дыма. Вот теперь действительно в нем есть что-то пиратское.
- Сложная работа! - поторопился сказать Джемс, на которого размеры группы произвели большое впечатление. - Хорошо пошла бы у Джонсона.
- Этот итальяшка, который ее сделал, - продолжал Суизин, - запросил с меня пятьсот фунтов - я дал четыреста. А вещь стоит все восемьсот. У бедняги был такой вид, будто он умирает с голоду!
- А! - откликнулся вдруг Николае. - Все эти артисты такие жалкие, просто не понимаю, как они живут. Например, этот Флажолетти, которого Фэнни и девочки постоянно приглашают поиграть; дай бог, чтобы он зарабатывал сотню в год!
Джемс покачал головой.
- Да-а! - сказал он. - Я понятия не имею, на что они живут!
Старый Джолион встал и, не вынимая сигары изо рта, подошел к группе, чтобы как следует рассмотреть ее.
- Двухсот бы не дал! - заявил он наконец.
Сомс посмотрел на отца и Николаев, испуганно переглянувшихся, и на сидевшего рядом с Суизиной Боснии, все еще окутанного дымом.
"Интересно бы узнать его мнение", - подумал Сомс, прекрасно знавший, что группа эта безнадежно vieux jeu [4], безнадежно устарела, по крайней мере на целое поколение. У Джобсона такие вещи уже давно не идут.
Наконец раздался ответ Суизина:
- Ты ничего не смыслишь в скульптуре. Твое дело картины - и только!
Старый Джолион вернулся на место, попыхивая сигарой Он, конечно, не станет затевать спор с этим тупоголовым Суизином, упрямым как осел, не умеющим отличить статую от соломенной шляпы.
- Гипс! - вот все, что он сказал.
Долгое время Суизин просто не мог открыть рот; он стукнул кулаком по столу.
- Гипс! Поищи-ка у себя в доме хоть что-нибудь подобное этой вещи!
И в его словах снова послышалась клокочущая ярость первобытных поколений.
Спас положение Джемс.
- Ну, а вы что скажете, мистер Босини? Вы архитектор, вам ведь полагается знать толк во всяких статуях и тому подобных вещах!
Взоры всех обратились на архитектора; все ждали ответа Боснии, настороженно и недоверчиво поглядывая на него.
И Сомс, в первый раз вмешавшись в разговор, спросил:
- В самом деле, Босини, что вы скажете?
Босини спокойно ответил:
- Вещь замечательная.
Он обращался к Суизину, а глаза его хитро улыбались старому Джолиону; один Сомс остался неудовлетворенным.
- Замечательная? Чем?
- Своей наивностью.
Наступило выразительное молчание; только один Суизин не был окончательно уверен в том, следует ли это понимать как комплимент или нет.
IV
ПРОЕКТ НОВОГО ДОМА
Через три дня после обеда у Суизина Сомс Форсайт, выйдя на улицу, затворил за собой выкрашенную в зеленую краску парадную дверь своего дома и, оглянувшись с середины сквера, окончательно убедился, что дом необходимо окрасить заново.
Он оставил жену в гостиной - она сидела на диване, сложив руки на коленях, и, очевидно, ждала, когда он уйдет. В этом не было ничего необычного. В сущности говоря, так случалось ежедневно.
Он не мог понять, почему Ирэн так плохо относится к нему. Ведь он как будто не пьяница! Разве он влез в долги, играет в карты, несдержан на язык, груб; разве он заводит предосудительные знакомства; проводит ночи вне дома? Совсем наоборот!
Глубоко затаенная неприязнь, которую Сомс чувствовал в Ирэн по отношению к себе, оставалась для него загадкой и служила источником сильнейшего раздражения. То, что ее замужество было ошибкой и она не любила его, Сомса, старалась полюбить и не смогла, - все это, разумеется, не причина.
Тот, кто способен представить себе такую нелепую причину для объяснения ее натянутых отношений с мужем, не может называться Форсайтом.
И поэтому Сомсу приходилось во всем винить жену. Никогда в жизни не встречал он женщины, которая бы так влекла к себе. Где бы они ни появлялись вместе. Сомс неизменно замечал, как все мужчины тянулись к Ирэн: взгляды, движения, голос выдавали их; окруженная таким вниманием, она держалась безукоризненно. Мысль о том, что Ирэн была одной из тех женщин, не часто встречающихся в англо-саксонской расе, которые рождены любить и быть любимыми, для которых без любви нет жизни, разумеется, ни разу не пришла ему в голову. Он смотрел на ее обаяние как на часть той ценности, которую она собой представляла, будучи его вещью, но это наводило на мысль, что Ирэн могла не только получать, но и дарить; а ему она ничего не дарила! "Но зачем же тогда было выходить за меня замуж?" непрестанно думал Сомс. Он уже забыл время своего сватовства - те полтора года, когда он осаждал и преследовал Ирэн, измышляя всяческие способы, чтобы развлечь ее, поднося подарки, раз за разом делая ей предложение и отваживая других поклонников своим постоянным присутствием. Он уже забыл тот день, когда, умело воспользовавшись приступом отвращения, которое вызывала у нее домашняя обстановка, он увенчал свои старания успехом. Если Сомс и помнил что-нибудь, так только ту капризную грацию, с которой золотоволосая темноглазая девушка обращалась с ним. И, разумеется, он не помнил выражения ее лица - выражения отчужденности, покорности и мольбы, - когда в один прекрасный день она сдалась и сказала, что будет его женой.
Это было то настоящее пылкое поклонение, столь превозносимое и писателями и простыми смертными, когда влюбленный, сумев наконец сделать металл податливым, получает награду за свои труды и вступает в жизнь счастливую, как звон свадебных колоколов.
Сомс повернул в восточном направлении, упрямо держась теневой стороны улицы.
Дом необходимо отремонтировать или надо строиться за городом и переезжать туда.
В сотый раз за последний месяц он принялся обдумывать этот план. Никогда не следует торопиться! Средства есть, доходы вырастают до трех тысяч фунтов в год; правда, капитал у него не такой солидный, как считает отец, - Джемс был склонен преувеличивать состояние своих детей. "Тысяч восемь я легко могу потратить, - соображал Сомс, - и не надо будет обращаться к Робертсону или к Николлу".
Он остановился у одной из витрин, где были выставлены картины. Сомс был "любителем" живописи: небольшая комната в доме N 62 на Монпелье-сквер была заполнена холстами, стоявшими вдоль стен, так как их не где было вешать. Он привозил картины домой, возвращаясь из Сити обычно уже в сумерках, а по воскресеньям заходил в эту комнату и целыми часами поворачивал картины к свету, изучал надписи на обороте и время от времени отмечал что-то в записной книжке.
