Берлин, Александрплац - Альфред Дёблин
Внизу он стирает с левой руки кровь – ух, противные слюни, и громко смеется: для этого Франц и брал меня к себе наверх? Вот так театр, ну и дурак! Для этого, значит, он и положил меня с сапогами в свою кровать? Лопнет он, олух, теперь от злости. Заработал он себе такое кроше[632], что только держись, где-то его теперь нелегкая носит?
И отчаливает. Эмалированные вывески, разные эмалированные изделия. Эх и занятно было там наверху, оч-чень занятно! Этакая ведь балда, отлично, отлично, сын мой, большое тебе спасибо, продолжай в том же духе. Ох, умрешь со смеху.
А Борнеман снова попал в заточение, в Ганновер. Вызвали его жену, настоящую. Ах, господин комиссар, оставьте ее, пожалуйста, в покое, она показала под присягой то, что было на самом деле, что ж, два годика мне еще накинут, но это мне при моем сроке нипочем.
Вот так вечер в комнате у Франца! Они смеются. Обнимаются, целуются, милуются. «А ведь я тебя чуть-чуть не убил, Мици. Ишь как я тебя разделал». – «Пустяки. Главное, ты вернулся». – «Ну а тот, Рейнхольд, сразу ушел?» – «Да». – «Что ж ты меня не спросишь, Мици, зачем он приходил?» – «А зачем спрашивать?» – «Разве тебе не интересно?» – «Нисколько». – «Однако, Мици». – «Да нет же; и ведь все это враки». – «Ты о чем?» – «Будто ты хочешь меня ему продать». – «Ах, Мицекен». – «Теперь я знаю, и теперь все в порядке». – «Он мой друг, Мицекен, но он ужасная свинья с женщинами. Вот я ему и хотел хоть один раз показать, что такое порядочная девушка. Пускай, думаю, посмотрит». – «Хорошо, хорошо». – «А ты меня еще любишь? Или только своего молодчика?» – «Я – вся твоя, Франц!»
Среда, 29 августа[633]
Она заставляет своего покровителя прождать ее целых два дня, которые она использует только для того, чтобы побыть со своим ненаглядным Францем, съездить с ним в Эркнер[634] и Потсдам и чтобы любить его. Теперь у нее, у этой канашки, есть своя тайна от него и даже бо`льшая, чем прежде, и она уже не беспокоится, что делает ее ненаглядный Франц у Пумса и К°; теперь она тоже кое-что предпримет. Она сама поглядит, что это, собственно, у них за публика, на танцах или на кегельбане. Франц почему-то никогда не берет ее с собой, хотя Герберт ходит туда с Евой, а Франц говорит: это не про тебя, я не хочу, чтоб ты водила знакомство с такими свиньями и прохвостами.
Но Соня, она же Мицекен, хочет что-то сделать для Франца, наша маленькая кисонька хочет для него что-то сделать, и это даже лучше, чем зарабатывать деньги. Она все разузнает и защитит его.
И в ближайший же вечер с танцами, когда Пумсовы ребята всей компанией выезжают с добрыми друзьями в Рансдорф[635], там оказывается одна дама, которую никто не знает, ввел ее жестянщик, она его дама, в маске[636], один тур она танцует и с Францем, но только один, а то он еще узнает ее по духам. Это было в Мюггельхорте[637], вечером в саду иллюминация, последний пароход отходит переполненный до отказа, когда он отваливает, оркестр играет на прощанье туш, ну а наша компания продолжает плясать и бражничать до самого утра.
И вот там-то и порхает Мицекен с жестянщиком, который страшно важничает, что у него такая шикарная невеста; она видит Пумса с его барыней, и Рейнхольда, который уныло сидит в уголке, – и все-то он хандрит, все хандрит, – и элегантного купчика. В два часа она уезжает с жестянщиком в автомобиле, в автомобиле он может еще целовать ее до исступления, почему бы и нет, она как-никак теперь уже кое-что знает, а от его поцелуев ее ведь не убудет. Что же такое Мицекен теперь знает? А то, как выглядят все эти Пумсы, вот что, поэтому жестянщик и может ее тискать, она все равно останется Францевой, машина мчится в ночной темноте, в такую же ночь эти негодяи выбросили ее Франца из автомобиля, а теперь он с ними рассчитается, и он-то уж знает, кто это сделал, и потому все его так и боятся, не то почему бы приходил к ней Рейнхольд, ух, что это за нахал, ах, Франц, Франц, милый, золотой мой, кажется, так бы зацеловала жестянщика до полусмерти, до того я люблю своего Франца, а этот пускай целует, я тебе еще язык откушу, ну и штуки выделывает шофер со своей машиной, так он нас в канаву вывалит, ура, вот чудно провели у вас вечер, куда ехать-то, направо или налево, поезжайте куда хотите, какая ты прелесть, Мици, а что, Карл, по вкусу я тебе пришлась, будешь меня почаще брать с собою, гоп-ля, вот бешеный, да он пьян, он нас еще вывалит в Шпрее.
Нет, это невозможно, потому что тогда бы я утонула, а мне так много еще надо сделать, мне надо присматривать за моим дорогим Францекеном, я не знаю, что он хочет сделать, он не знает, что я хочу, и это должно остаться невысказанным между нами, пока он хочет и я хочу, мы оба хотим одного и того же, одного и того же хотим мы оба, ах, как жарко, целуй меня еще, еще, держи меня крепче, Карл, я растекаюсь, я вся растекаюсь.
Вдоль шоссе мелькают черные дубы, Карлуша, Карлуша, ведь ты мне всех милей, 128 дней из года подарю я тебе, и каждый из них с утром, с полднем и с вечером[638].
А на кладбище пришли два синих шупо, пи-по-па. Сели на могильную плиту и стали расспрашивать всех, кто проходил мимо, не видел ли кто некоего Казимира Бродовича[639]. Этот Бродович, говорят, совершил 30 лет тому назад какое-то преступление, в точности не известно какое, но наверняка еще что-нибудь случится, потому что с этими господами никогда нельзя знать, ну а теперь, значит, надо снять отпечатки с его пальцев и смерить рост, а лучше всего сперва арестовать его, немедленно доставить его к
