Кашпар Лен-мститель - Карел Матей Чапек-Ход
Под эти крики произошло взаимное представление с самой изысканной корректностью и в тем более возвышенной манере, чем большее смущение приходилось преодолевать обеим сторонам. Причем манеры были выказаны более элегантные, чем слова, похожие на некое благосклонное бормотание, почти невнятное, где слышалось что-то вроде «неприятное недоразумение», «извинительная опрометчивость» и тому подобное; все подали друг другу руки, за исключением Панохи и Папаушегга. Паноха представился художником-живописцем; оберегатель якобы занятых мест оказался архитектором, подающим надежды и известным в кругах специалистов строительного дела тем, что несколько лет назад удостоился почетного звания; в числе других, представлявшихся нашей компании, были знаменитый «прирожденный драматург», отец еще не родившихся драм, затем литератор, занимающий прочное, хотя и скромное положение в обществе, усердный переводчик с фламандского и так далее — все эти имена Манечка где-то когда-то слышала.
Тетушка Рези, присмотревшись хорошенько, углядела в ближайшем соседстве — на расстоянии, достаточном, чтобы расслышать слова, что и доказало вмешательство Боуди, — все смокинги «патрициев», представлявших собой несомненно самые нежные сливки, если пропустить сегодняшнее общество через какой-нибудь сепаратор.
Именно такая мысль пришла в голову тетушке. Меж тем в зале царило сильное возбуждение, какое было бы понятно разве после полуночи; ритмичное хоровое «гип-гип ура» сотрясало стены, причем столь неутомимо, что становилась явной намеренность этого рева. То было не прославление, то была демонстрация!
Тетушка Рези наклонилась к Боуде и нежно сказала ему:
— Я всегда считала тебя величайшим в Праге шалопаем, но сегодня ты вел себя как настоящий кавалер!
— Спасибо, тетя, — ответил Боудя, — хотя тем самым ты как бы отрицаешь мое первенство, однако я надеюсь отстоять его!
Это было как бы легким предисловием к разговору, истинный предмет которого тетушка, вооружившись лорнетом, уже некоторое время не упускала из виду.
— Слушай, о чем толкует твой дядя с этим диким художником? Только что едва не подрались, а теперь беседуют, словно век знакомы! А вот оба вышли из-за стола, как... как...
О, Боудя прекрасно понимал, о чем они толковали и для чего удалились. Паноха незаметно кивнул Папаушеггу и встал; немного погодя, чтоб не привлекать внимания, поднялся за ним и «ротмистр».
С места, где сидела тетушка, их было хорошо видно; они стояли почти посередине зала и, по видимости, старались превзойти друг друга в остроумной беседе.
— Да это, тетушка, он рассказывает дяде о своей картине, — объяснил тетке Боудя. — Видишь, напротив, на стене — это он расписал.
Похоже было, что Боудя недалек от правды.
Сойдясь с Папаушеггом на середине зала, Паноха сказал следующее:
— Ваш племянник, пан ротмистр, вообще-то шалопай, но неплохой парень, прервал нашу беседу на самом интересном месте.
— Весьма сожалею об этом, — отозвался пан директор с выражением особой любезности. — Но, полагаю, ничто не мешает нам продолжить ее; если не ошибаюсь, слово было за вами.
— Прекрасно; вы изволили выразиться, что при известных обстоятельствах хотели бы оставить себе на память мои уши, пан ротмистр!
— Я по-прежнему горю желанием пополнить коллекцию моих охотничьих трофеев таким блистательным экспонатом!
— Гм! — художник оглядел пана директора с правой и с левой стороны точно так же, как недавно осматривал его тот. — А мне вот нравятся ваши усы, хотя они отчасти искусственного происхождения, а это — обман; к тому же их краска линяет хе-хе-хе!
— Прошу вас, сделаем вид, будто рассматриваем эту ужасную мазню на стене, ха-ха-ха, — предложил пан директор, прямо-таки чувствуя спиной лорнет супруги.
— Очень лестно — мазня-то моя! Нет, я во что бы то ни стало должен завладеть вашими усами, хе-хе!
— О, пардон! Если б я мог предположить... Мне тем более досадна моя опрометчивая оценка, что это — ваша последняя картина, последняя вообще, если только фехтовальщик вы не лучший, чем художник, ха-ха!
— Кажется, мы отвлеклись от темы, — бледнея, возразил Паноха. — Где вас могут увидеть мои друзья?
— У меня на службе, сударь, завтра утром, — и пан директор назвал адрес. — Их будут ждать мои друзья.
На том они и разошлись, но Паноха к столу уже не вернулся.
— Что изображает это произведение? — осведомилась тетушка, когда муж ее подошел к своему месту.
— Да я не помню, как он это назвал.
— Картина называется «Греко-римская борьба»! — услужливо объяснил Боудя.
— Тетушка, дай мне на минутку свой лорнет! — очень живо попросила Маня и, получив его, стала разглядывать картину.
На ней была изображена просторная лужайка в лесу; из-за деревьев с большим вниманием следили за происходящим дикие женки и лешие. А на лужайке вила боролась с козлоногом, и борьба явно близилась к завершению, о чем свидетельствовала поза Амура, который, со свистком во рту, чуть не распластался на земле в ожидании того момента, когда ее коснутся лопатки вилы. Греко-римская борьба... сюжет, возникший на основе современного спортивного увлечения!
— Бедняжка, — сказала Маня, возвращая оптический инструмент тетке, которая тотчас впилась взглядом в картину.
— Конечно, бедняжка, — с сентиментальным оттенком проговорила тетка. — Такова уж наша женская судьба — почти всех...
Боудя прыснул, сдерживая смех, тетушка нахмурила брови.
— Маня не это имеет в виду, — сказал он. — Ей жалко Луизы Лонской, которая застрелилась, когда Паноха выставил в Рудольфинуме[107] свою картину — того же сюжета и названия, но меньшего формата. Здесь, на этой фреске, которая куда больше, уже не виден первоначальный замысел. Ведь на той картине вила была точным портретом Луизы, а у козлоногого было лицо самого Панохи: она его отвергла, и он так отомстил ей. Она была учительницей городской школы... Скандал вышел огромный, картину пришлось убрать с выставки.
— Негодяй, — буркнул пан директор.
— А Моур увидел его картину и велел намалевать здесь. Мне-то фреска принципиально не нравится, хотя бы потому, что в ней нет внутренней правды: в греко-римской, или классической, борьбе воспрещается пускать в ход зубы и ногти. Впрочем, женщина до тех пор клонится назад, пока не оказывается на спине...
— Боудя! — таким знакомым ему строгим тоном оборвала брата Маня, и он стушевался.
— Послушайте, друзья, — заговорил вдруг доктор Зоуплна, который до сих пор сидел как бы в оцепенении. — Куда мы попали? Сидим словно в зале ожидания на вокзале, будто возвращаемся с прогулки сильно под хмельком... Пришли на
