Кашпар Лен-мститель - Карел Матей Чапек-Ход
— Вот уж не думал, право, что сделаюсь когда-нибудь бухгалтерским ревизором, но еще меньше — что стану отцом!
Маня заломила руки.
— Отцом! Слышишь, Маня — отцом!
Выкрик этот был настолько иной интонации, что Маня оглянулась.
— Маня! — вскричал Арношт, широко раскрывая объятия и громко смеясь от полноты души.
Вот теперь она его поняла!
Птицей перелетела через всю комнату, села к нему на колени — не могла иначе, хотя никогда прежде этого не делала, — и стремительно бросилась в его раскрытые объятия.
Никогда еще нежность их не проявлялась так бурно.
— Сделала меня счастливейшим человеком под солнцем, а плачет из-за этого с утра до вечера! — шептал Арношт — боялся слишком громко выразить свое волнение.
— А когда мы поженились — ты не был счастлив?
— Если честно — был! Хотя только в известной, пускай значительной мере, но и с немалыми оговорками, милая Маня. Не раздумывая, я довольно эгоистично принял твою жертву, а когда это совершилось, ощутил некоторое teadium vitae[102], — скажем какое-то неудобство, и сам себе стал достаточно мерзок. Довольно сложная нравственная проблема, и она еще больше запуталась, когда кризис миновал и выяснилось, что жертву-то принес именно я! Погоди, Маня, не дергайся! Заранее допускаю — нельзя говорить о жертве, если жертвующий догадывается об этом лишь три месяца спустя. Но я говорю уже не об этом — куда неприятнее была неоспоримо комическая сторона этого... этой истории.
— Эту сторону целиком отношу на свой счет! — сказала Маня, пряча разрумянившееся лицо под мышкой старого мужниного сюртука.
— Все это уже прошло, только не так-то скоро от меня отлипло. Думаю, необычная, или, скажем, оригинальная судьба — вроде очень тесной одежды, причем никто не подозревает, как сильно она жмет. И вот, чтобы сделать свою судьбу более банальной, обычной, я и взял ее в свои руки, из овечки божьей превратился в энергичного мужчину, и в этом — подлинная твоя заслуга!
Наступило молчание — и вдруг Арношт подхватил жену и рывком посадил ее прямо, так что она даже немножко испугалась потерять равновесие.
— Одно могло бы меня сейчас по-настоящему опечалить — это если б ты ошиблась относительно своего положения...
Маня слезла с его колен, намочила полотенце и тщательно стерла с лица и лба всю пудру, потом подвела мужа к окну:
— Посмотри на меня хорошенько! Ничего не видишь?
Взяв зеркало и глядясь в него, она очертила пальцем свой лоб и скулы:
— Вот здесь!
Он присмотрелся — и действительно разглядел на указанных местах пятна чуть более темной кожи с четкими границами — будто границы государств на картах.
— Безошибочное доказательство, которое только сегодня стало явным: я беременна уже более двух месяцев, и у меня будет ужасный вид.
Что-то подсказало Арношту, что ему следует расцеловать лицо и лоб жены, но он этого не сделал, углядев еще другие изменения, хотя и едва заметные.
То, что у Мани слегка распух и покраснел носик, могло объясняться сегодняшним пролитием слез; но чуть вздутые и обметанные губы, и все лицо такое опухшее, словно она долго силилась удержать дыхание, а главное — незнакомое, страдальческое выражение глаз — все это свидетельствовало о том, что беспощадная природа вопреки протестам своего создания действует неумолимо.
Глубокое и при этом вполне объективное сострадание к будущей матери вошло в сердце Арношта, и он ясно почувствовал трагикомичность пуховки в руках жены, с помощью которой та тщилась скрыть следы этой деятельности.
— Мария! — вдруг вскричал Арношт, да так, что Маня испугалась. — Мария, не смей...
Он не договорил, зашагал по комнате.
Маня, застыв с пуховкой в руке, провожала его взглядом.
Трижды измерив шагами комнату, Арношт подошел к ней и, только теперь преодолев брезгливое чувство к физиологическим изменениям в ее лице, расцеловал ее и сказал уже куда мягче:
— Знаю, ты не способна на что-либо подобное, но хочу иметь уверенность: поклянись...
И снова оборвал.
— Слушай, я совершенно тебя не понимаю — ты сошел с ума, если подозреваешь меня в неверности! — едва слышно прошептала Маня.
— Да нет, но... достаточно ли ты любишь того, маленького?
— Клянусь! — торжественно произнесла Маня и даже подняла как в присяге три пальца. Помолчав немного, добавила: — Этого ты никогда не должен был говорить, Арношт, и никогда не думать того, что ты думаешь, потому что я ведь знаю, что ты думаешь.
И, прижав к сердцу обе руки, она разразилась таким бурным потоком горестных жалоб, что Арношт, поддавшись пафосу минуты, упал к ее ногам.
— Прости! Прости! — восклицал он — ничего более банального не могло прийти ему в голову.
Маня не спешила прощать; тогда он поднялся, проворчав:
— Я ведь не знаю, какого мнения по этому вопросу придерживаетесь вы, феминистки.
— Арношт! Оставь феминисток в покое! Я лишена права на это почетное звание и скоро... скоро не смогу им показаться даже издали!
Но голос ее уже опять звучал светло, горе ушло — быть может, потому что иссякли слезы. Арношт поспешил этим воспользоваться.
— А пока можешь — будем показываться! Одевайся и пойдем!
— Куда это, на ночь глядя?
— Куда же, как не на открытие новой резиденции мистера Моура! Он даже лично заезжал пригласить нас, а в таком случае не пойти — значило бы оскорбить его. Тем более, что с минуты на минуту явится пани Папаушеггова — или ты забыла, что вы обещали друг другу?
— Ей-богу, понятия об этом не имею!
— Вернее, это она обещала, но ты не отказалась, значит, она наверняка придет.
— Боже, что же мне надеть?! — всполошилась доктор Уллик-Зоуплнова.
— До сих пор, когда мы куда-нибудь выходили, ты надевала свое свадебное и всегда радовалась, какое это практичное платье, можно надевать на прогулку, в гости, в театр, на концерт...
Все это Арношт говорил уже через открытую дверь из своей комнаты, а Маня, под его небрежные слова, под стук фаянсового кувшина, плеск воды в тазу и наконец заключительный зевок, вдруг вспомнила
