Изгнанник. Каприз Олмейера - Джозеф Конрад
Такой была ее жизнь до появления брига с чужестранцами. Тамина хорошо помнила то время – взбудораженный поселок, нескончаемое удивление, дни и ночи возбужденных разговоров. Помнила собственную робость перед нездешними людьми, пока бриг не встал на якорь у берега, сделавшись в какой-то мере частью поселка, и страх не улетучился, сменившись привычкой. Зов с борта брига вошел в ее повседневную жизнь. Она неуверенно взбиралась по шаткому трапу под подбадривающие крики и более-менее пристойные шутки моряков с фальшборта. Тамина продавала им печенье – этим людям, что говорили так громко и вели себя так вольно. На палубе царила толчея, все бегали туда-сюда, окликали друг друга, отдавали и выполняли команды. Грохотали блоки, посвистывали тросы. Она садилась в тени навеса, так, чтобы никому не мешать, ставила перед собой поднос и хорошенько закрывала лицо покрывалом, чувствуя себя неловко среди толпы мужчин. Отпуская товар, всем улыбалась, но ни с кем не говорила, а шутки упорно пропускала мимо ушей. А кругом звучали истории о дальних странах, о невероятных обычаях и еще более невероятных событиях. Моряки были храбры, но даже самый храбрый из них с опаской отзывался о своем хозяине. Человек этот часто проходил мимо Тамины – прямой и безразличный, юный и гордый, в богатой одежде и сверкающих золотых украшениях, – в то время как остальные стояли навытяжку и ловили каждое его слово, готовые выполнить приказ. И тогда вся жизнь служанки словно сосредоточивалась в одних только глазах: она следила за ним из-под покрывала, очарованная, и боялась привлечь к себе его внимание. Однажды он все-таки заметил ее и спросил:
– А это кто такая?
– Рабыня, туан! Печеньем торгует! – ответили ему сразу дюжина голосов.
Тамина подскочила в страхе, готовая сбежать на пристань, но он подозвал ее, и пока она стояла перед ним, дрожа и опустив голову, успокоил ласковыми словами, приподнял лицо за подбородок, заглянул в глаза и сказал с улыбкой:
– Не бойся!
Потом кто-то окликнул его с берега, он повернулся, ответил и больше уже никогда не разговаривал с Таминой, забыв о ее существовании. А она увидела на берегу Олмейера и Нину. Услышала веселый голос, от которого лицо Дэйна засияло, и он мигом спрыгнул на пристань. С тех пор она возненавидела этот голос.
Тамина перестала приходить к Олмейерам и проводила полуденные часы в тени парусов брига. Следила за Дэйном, и чем ближе он подходил, тем чаще колотилось ее сердце в диком смятении незнакомых чувств – восторга, надежды, страха, – которые увядали по мере того, как удалялся его силуэт, оставив ее обессиленной, как после схватки, сидящей долгие часы в дремотной истоме. Потом она не спеша плыла домой, часто пуская каноэ по течению ленивых струй реки. Весло бесцельно свисало в воду, пока Тамина сидела на корме, подперев рукой подбородок, широко раскрыв глаза и внимательно слушая шепот своего сердца, переполненного невероятным блаженством. Под песню сердца она лущила дома рис, песня заглушала визгливые ссоры и сердитые замечания жен Буланги. Когда солнце клонилось к закату, Тамина слушала ее, пока шла мыться к реке, где, стоя на низком берегу, поросшем мягкой травой, сбрасывала платье и рассматривала свое отражение в зеркальной воде. Под эту песню она не спеша возвращалась домой, рассыпав по плечам мокрые волосы, и ложилась спать под яркими звездами, закрывая глаза под журчание воды внизу и шепот теплого ветра над головой, под бесконечную жизнь тропического леса, который окликал ее тысячами неясных голосов, и под музыку своего сердца.
Тамина слушала их, не понимая, просто упиваясь сказочным счастьем новой жизни, не думая о ее смысле и возможном конце, пока полное осознание бытия не пришло к ней через муки и гнев. Как-то раз, увидев медленно дрейфующее мимо спящего дома Буланги каноэ Нины, несущее влюбленную пару в белой дымке над величавой рекой, она впервые испытала страдание. Ревность и злость слились в такой приступ физической боли, что девушка повалилась на берег, тяжело дыша, в тупой агонии, как раненый зверь. И все-таки встала и задвигалась по заколдованному кругу своего рабства, день за днем выполняя привычные дела, невзирая на тяжесть в груди, которую она не могла выразить даже для себя самой. Она шарахалась от Нины, как от лезвия ножа, вонзающегося в ее плоть, но продолжала приходить на бриг, подпитывая немую, наивную душу плодами отчаяния. Там она часто встречала Дэйна. Он не смотрел на нее, не заговаривал с ней. Неужто его глаза видели только одну женщину? Уши слышали только ее голос? Он никогда больше не замечал Тамину. Ни разу.
А потом он уехал. Последний раз Тамина видела их с Ниной тем утром, когда Бабалачи, проверяя рыбные садки, проверил заодно свои подозрения о романе дочки белого с Дэйном. Потом Дэйн исчез, и сердце Тамины, куда бесполезно и бесплодно упали семена любви и ненависти, жертвенности и страсти, забыло и радость, и страдание, лишившись источника чувств. Ее полудикий ум, бывший в рабстве у тела – так же как само тело было в рабстве у чужой воли, – забыл призрачный образ, который рос своими корнями из естественных порывов ее первобытной натуры. Она соскользнула обратно в апатию прежней жизни и нашла успокоение – может быть, даже какое-то
