Весна священная - Алехо Карпентьер
первых лет, к тихой «любви супругов» — должно быть, нас усмирило постоянство скучных будней. Конечно, по ночам он иногда обнимал меня с прежним пылом. Но после ночного шепота, возвращавшего нам трепетную радостную страсть прежних лет, оба мы приступали к дневным занятиям и размеренной работе, словно друзья, которые, сказав «до свиданья», отправляются каждый в свой мир. А с тех пор как Тереса стала редко бывать у нас («загуляла где-нибудь», говорил Энрике), я все больше удалялась от буржуазного уклада их семьи, под каким-нибудь предлогом избегала визитов и обедов. Честно сказать, я всегда ощущала, что зовут меня из вежливости и мой отказ никого не огорчит. К тому же теперь мне приходилось отбиваться от настойчивых вопросов. «Говорят, ты открыла еще одну школу где-то в порту?» — спросила меня недавно сама тетя. «Она бесплатно учит бедных детей»,— объяснила Тереса. «Какая вы добрая!» — воскликнули хором гостьи. Но звание доброй таит немало насмешки в том мире, где доброта — разновидность идиотизма. В светских джунглях, за чертой разделившей город улицы «Л», можно быть умным, злым, умеющим жить, занятным, пробивным, продувным, тем, кто за себя постоит, кто не упустит своего, бесстыжим, но зато очень милым, кем угодно, только не добрым, что и подтверждала любимая поговорка , все более чуждого мне мира: «Спасителем станешь —на крест попадешь». В мире этом, подобно Талейрану, ошибку судили суровей, чем преступление, ибо для преступника есть адвокаты, тот же, кто ошибется — дурак, фантазер,— навеки станет посмешищем для важных и сильных. Как-то в понедельник (десятого марта, число это я надолго запомнила) меня разбудили ни свет ни заря голоса за стеной — там, где стояли чертежные доски, Энрике, хмурый и напряженный, склонился над приемником. Он поднял руку—«Молчи!» — потом показал на кресло, чтобы я села, а он мог разобрать то, что в такую рань разобрать было трудно, ибо все время мешали помехи, какие-то голоса, паузы, после которых снова слышались слова «продолжаем передачу». Передача эта была более или менее импровизированной, и дикторы говорили сбивчиво, неуверенно, то и дело меняли тон, торопились, как люди, застигнутые врасплох смерчем событий. Заря уже осветила наши окна. Улицы просыпались, как обычно, под звон металлических штор и гулкие шаги первых прохожих. «Что случилось?» — спросила я наконец, когда Энрике гневно взмахнул рукой. «То случилось,— ответил он,— что Батиста неожиданно напал на военный лагерь близ 297
Гаваны. Армия на его стороне. Они уже захватили радио и телефон. Грузовики с солдатами едут в Гавану. С минуты на минуту может начаться кровопролитие. Теперь они попытаются взять президентский дворец».— «О, господи!» — «Дай-ка послушать. Ложись. Я тебе все расскажу. Так и так сегодня не выйдешь. Может случиться что угодно. Ложись, а то я больше нервничаю. Я тебе расскажу, как и что». Я легла, страшно волнуясь; я просто вынести не могла такой муки. (Страх всегда жил во мне, хотя и дремал подолгу, и неприятнейшие воспоминания, неотделимые от него, опять воскресили в моей душе петроградские бои, которые я видела когда-то, а потом Порт-Бу, Валенсию, ту страшную бомбежку, вой сирен, грохот взрывов, зловещее завывание санитарных машин... Теперь по улице, грохоча, неслись на невероятной скорости мотоциклы и автомобили. Из двориков слышались удивленные, растерянные голоса. Стучали двери, их закрывали, запирали, забивали, не знаю...) Я дремала—сработал защитный механизм, ограждавший меня от всего, что угрожало моему покою,— но вскоре проснулась— неподалеку строчил пулемет. «Кажется, они близко от дворца»— сказал Энрике. Однако стрельба стихла, и в городе воцарилась напряженная и зловещая атмосфера. Как и мы в этот час, тысячи мужчин и женщин у своих приемников тревожно и жадно ждали известий. Наконец раздался голос, совсем непохожий на голоса профессиональных дикторов, сменившихся недавно голосами дикторов случайных,— властный и все же еще несмелый. Так говорят те, кто пытается объяснить необъяснимое. «Я был вынужден совершить революцию («Он называет это революцией!..»— сказал Энрике), так как узнал из самых верных источников, что президент Прио, не надеясь победить на выборах первого июня, собирался пятнадцатого апреля совершить предательский переворот». «Это он?» — спросила я. «Может быть. Не знаю. Плохо расслышал, когда объявляли. В данном случае это все равно.— Он стиснул кулаки.— Итак, другой готовил переворот. Знаешь рассказ про человека, которого схватила царская охранка за то, что у него в бумажнике было рубля три? Ясно, сказали они, копит деньги на револьвер. Так и тут. Французы это называют превентивным ударом». Он пошел на кухню, взял бутылку с виски, долил в стакан совсем немного воды из-под крана, хотя никогда утром не пил. Потом принялся шагать по мастерской, и не думая надевать рубаху. «Это очень, очень серьезно»,— сказал он. «Ах,— сказала я, чтобы его успокоить.— Ты же сам говорил, что Прио никуда не годен. Что один, .что другой».— «Очень серьезно, 298
очень,— повторил Энрике.— Да, на Кубе не было с начала века ни одного приличного правителя (не говоря уже о тиране Мачадо, которого Рубен Мартинес Вильена окрестил «ослом с когтями»), но не бывало еще и военных переворотов. Военный мятеж, и где? Мы всегда стояли в стороне от кошмарного поветрия, охватившего Центральную Америку, Боливию, чуть ли не весь континент. Теперь и нами будут править вояки с хлыстом. Пришел сержант Батиста!» (Сержант Батиста! Мне стало смешно. Когда прекрасные или ужасные, но прославленные люди творят историю в узловых точках нынешнего мира, велика ли важность, если однажды ночью власть где-то возьмет какой-то сержант? Сержант Батиста! Похоже на фарс Куртелина1, на гротеск Валье-Инклана!.. И все же обернусь на извилистый путь, который прошла я сама. А не такие ли ничтожные, мелкие личности вызывали нередко бурю событий, менявших мою судьбу? Помню ли я, как звались магометанские и армянские вожаки, поднявшие свару, которая выгнала моих родителей из Баку? Многие ли знают фамилию чахоточного студента, стрелявшего
