Плоды земли - Кнут Гамсун
Удивительно, сколько уже сделано тут, в глуши: жилье для людей, и скотный двор, и возделанные поля – и все это за три года. А Исаак опять что-то строит? Да, новый сарай, кладовую, пристройку к избе. Весь дом сотрясался и ходил ходуном, когда он вгонял в стену восьмидюймовые гвозди. Время от времени в дверях появлялась Ингер, прося его пожалеть ребят. Ну что ж что ребята, поболтай с ними, спой им что-нибудь, дай Элесеусу крышку от ведерка, пусть тоже постучит! Больших гвоздей осталось вбить не так уж много, вот только сюда, в эти пазы, они будут держать всю пристройку. А там пойдут уж только доски и двухдюймовые гвозди, пустяковая работа.
Хочешь не хочешь, а без этого не обойтись. Ведь вот, бочки с сельдями, и мука, и все припасы хранятся в конюшне, чтоб не оставлять их под открытым небом, но свинина после этого отзывается навозом, так что без кладовой никак нельзя. А мальчуганы пусть привыкают к ударам молотка по стене. Элесеус, правда, стал какой-то худенький и бледный, зато второй сосал чисто Божий ангел, и когда не кричал, то спал. Замечательный парнишка. Исаак не перечил, когда Ингер решила назвать его Сивертом; пожалуй, так всего лучше, хотя сам он наметил было другое имя – Якоб. В иных случаях Ингер рассуждала правильно: Элесеуса назвали в честь священника из ее села, что ж, благородное имя, а Сивертом звали дядю Ингер, общинного казначея, того самого, что был холостяк, богатей и не имел наследников. Чего уж лучше, как назвать ребенка по имени этого дяди?
Опять наступил весенний перерыв в работах, все сущее на земле готовилось к встрече Троицы. Когда у Ингер был только один Элесеус, она никак не могла выбрать время, чтоб помочь мужу, – первенец поглощал все ее внимание; теперь, когда детей стало двое, она расчищала землю и делала многое другое: часами сажала картошку, посеяла морковь и репу. Такую жену не скоро найдешь. А вдобавок, разве она не ткала? Она пользовалась каждой минутой, чтоб сбегать в клеть и спустить пару шпулек, чтоб вышла полушерстяная пряжа для нижнего белья на зиму. А потом окрасила ее и наткала синего и красного холста себе и ребятам, подбавила еще цветных ниток и сделала тюфяк Исааку. Все необходимые да полезные вещи, к тому же и прочные!
Ну что ж, семья новоселов крепко стала на ноги, и, если урожай выдастся хороший, им и вовсе можно будет позавидовать. Чего еще не хватает? Конечно же, сеновала и овина с молотильным током, но это цель на будущее, и они ее выполнят, как и остальные цели, дай только время! Вот и маленькая Сребророжка отелилась, козы принесли козлят, овцы – ягнят; молодяжник так и кишел на пастбище. А что же люди? Элесеус уже бойко разгуливал на собственных ножках, а маленького Сиверта окрестили. Ингер? Должно быть, опять тяжелая, уж очень раздобрела. Что для нее родить еще одного ребенка? Ничего – то бишь очень много; милые малютки, она гордилась своими детьми, давая понять, что не всем Бог дает таких больших и красивых детей. Ингер усердно наверстывала молодость. У нее было обезображенное лицо, молодые годы она прожила отщепенкой, парни не смотрели на нее, хотя она умела и плясать и работать, они пренебрегали ее лаской, отворачивались, – теперь настало ее время, она развернулась, зацвела пышным цветом и носила детей. Сам Исаак, хозяин, остался тем же серьезным и угрюмым, но ему везло, и он был доволен. До прихода Ингер он жил тяжкой и тусклой жизнью, знал только картошку да козье молоко; теперь у него было все, что мог пожелать человек в его положении.
Снова пришла засуха, снова неурожай. Лопарь Ос-Андерс, проходивший мимо со своей собакой, рассказывал, что народ в деревнях скосил ячмень на корм скоту.
– Да неужто? Стало быть, совсем уж плохо? – спросила Ингер.
– Да. Но у них был хороший улов сельдей. Дядя твой Сиверт здорово нажился.
– У него и раньше кое-что было! И в котелке и в печке!
– Точь-в-точь как и у тебя, Ингер!
– Да, слава богу, не на что пожаловаться. Что же про меня говорят дома?
Ос-Андерс качает головой: у него и слов нет, чтоб передать, льстит он.
– Если хочешь кружку парного молока, так скажи, – говорит Ингер.
– Не беспокойся! Вот разве чуточку собаке.
Появилось молоко, появился корм для собаки. Лопарь услышал музыку из горницы и насторожился:
– Что это?
– Это бьют наши часы, – отвечает Ингер, едва не лопаясь от гордости.
Лопарь опять покачал головой и сказал:
– У вас есть дом, и конь, и деньги, скажи мне, чего у вас нет!
– Да мы уж и не знаем, как благодарить Бога.
– Олина велела тебе кланяться.
– А-а! Как она поживает?
– Ничего. А где твой муж?
– Пашет.
– Говорят, он так и не купил землю? – бросает лопарь.
– Не купил? Кто это говорит?
– Люди говорят.
– Да у кого ж ее было покупать? Ведь она общая.
– Да, да.
– А поту он сколько положил на эту землю!
– Они говорят, это государственная земля.
Ингер ничего не поняла и сказала:
– Ну, может быть. Уж не Олина ли это говорит?
– Не помню кто, – ответил лопарь, шныряя по сторонам лукавыми глазами.
Ингер удивлялась, что он ничего не выпрашивает, обычно-то Ос-Андерс всегда что-нибудь выпрашивал, как все лопари; они вечно клянчат. Ос-Андерс сидит, ковыряет в своей глиняной трубке и раскуривает ее. Вот это трубка, он дымит так, что его старое сморщенное лицо выглядит словно таинственный рунический камень.
– Нет смысла спрашивать, твои ли это дети, – подлизывается он. – Они ведь похожи на тебя. Вылитая ты, когда была маленькая!
Ингер была в детстве урод и страшилище, – разумеется, глупо его слушать, но она все равно вспыхивает от гордости. Даже лопарь может обрадовать материнское сердце.
– Если б мешок твой был поменьше набит, я бы дала тебе кой-чего, – говорит она.
– Нет, не беспокойся!
Ингер с ребенком уходит в дом, а Элесеус остается с лопарем. Они отлично ладят друг с другом, в мешке у лопаря лежит что-то чудное, мохнатое, мальчик хочет потрогать. Собака возле повизгивает и взлаивает. Когда Ингер выходит с припасами, она слегка вскрикивает и садится на пороге.
– Что это у тебя? – спрашивает она.
– Ничего. Заяц.
– Я видела.
– Парнишка
