Сон № 9 - Митчелл Дэвид

– А смерть – наиважнейшая перемена.

– Верно подмечено, Миякэ.

– Позвольте узнать, как я умер?

– А ты жив до мозга костей! Твое тело находится в автобусе, который едет из Китакюсю в Миядзаки. Это всего лишь сон.

– Мне никогда раньше не снились сны, так непохожие на сон.

– Сны живых людей зависят от их Умерших. Присмотрись повнимательней.

Мы летим. Господин Аояма летит свободным стилем, как Супермен. У меня за спиной приторочен ранец с реактивным двигателем, как у Зэкса Омеги. Под нами – розовые меренги облаков. Свитки Земли разворачиваются и уносятся прочь.

– Еще одно преимущество, которым мы, умершие, располагаем, – это неограниченная свобода восторгаться величием мироздания.

– Вы – мой Умерший?

– Я нанял тебя, а ты нанял меня.

– А почему Андзю никогда не приходит?

– Хороший вопрос. – Господин Аояма сверяется с наручными часами. – Над этим работают.

– Значит, мертвые действительно, э-э, общаются с живыми?

– Тоже мне, большое дело.

– И вы действительно видите… все? – Я вспоминаю свои игрища с Зиззи Хикару.

– Да, если хотим. Но ты бы стал смотреть телевизор с миллиардом каналов? Очень малая часть по-настоящему заслуживает внимания. Злодеи воображают, что их преступлениям нет равных, но в этом они ошибаются. Нет. Цель моего появления в твоем утреннем сне – искупление грехов.

– Э-э… ваших или моих?

– Наших. Я дурно обращался с тобой в Уэно. А ты плюнул в мой чайник.

– Мне очень стыдно за свой поступок.

Господин Аояма смотрит в бинокль:

– Через два дня во всех газетах опубликуют ужасные новости. Взгляни. Искупление близко. – Господин Аояма указывает вниз.

Облака раздвигаются, как в древних свитках, – и открывают моему взору наш тайный пляж, прибрежную скалу и камень-кит. На камне-ките в горестном одиночестве сидит девочка. Конечно же Андзю.

– Незаконченное дело, Миякэ.

– Не понимаю.

– Поймешь.

Реактивный двигатель чихает и глохнет. Вижу маму – лицо с афиши фильма ужасов, – но и она, и балкон девятого этажа стремительно исчезают в небе над Токио. Кручусь, верчусь, вижу, как навстречу на предельной скорости несется детская площадка, и вспоминаю, что если не проснусь, прежде чем ударюсь о землю, то…

Просыпаюсь с криком «ааааааааа!» на заднем сиденье автобуса – его двери с шипением закрываются, и он трогается с места. Сажусь прямо и щурюсь от света. Да, это автобус. Удильщик хотел поспрашивать дальнобойщиков в Китакюсю, не едет ли кто-нибудь на юг, в сторону Миядзаки, но мама ждет меня к обеду. Не хочется опаздывать. После того как я уснул, соседнее сиденье заняла старушка. В руках у нее мелькают вязальные спицы, лицо круглое и щербатое, как луна, и, по-моему, она увлекается ароматерапией, потому что от нее пахнет… какой-то травкой, названия которой я не помню. Густой загар отливает оранжевым. Между нами стоит корзина с хурмой. Не той водянистой хурмой, которую продают в Токио, – нет, хурма, что лежит в ее корзине, растет только в сказках. Это хурма, ради которой любой рискнет навлечь на себя гнев чародеев. У меня текут слюнки – я больше суток почти ничего не ел.

– Предлагаю обмен, – говорит госпожа Хурма. – Одну хурму за твой сон.

Я смущенно спрашиваю:

– Я бормотал во сне?

Она не отрывает взгляда от петель вязанья:

– Я собираю сны.

И я рассказываю ей свой сон, не упоминая о том, что Андзю – моя сестра. Спицы звенят, как мечи на далеком холме.

– Не скаредничай, юноша. О чем ты умолчал?

Признаю́сь, что Андзю – моя сестра-двойняшка. Госпожа Хурма на минутку задумывается.

– Когда она ушла, эта несчастная?

– Ушла откуда?

– С лицевой стороны, конечно же…

– С лицевой стороны…

– Жизни.

Нет, ее спицы стучат, как трость слепого.

– Девять лет назад. Откуда вы знаете?

– В будущий четверг мне исполнится восемьдесят один.

То ли ее мысли где-то витают, то ли мои где-то плутают. Она зевает. Маленькие белые зубы. Вспоминаю Кошку. Старушка спускает петлю.

– Сны – это берега, где океан духа сливается с твердью. Берега, по которым «когда-нибудь будет», «однажды было» и «не будет никогда» шествуют среди «ныне есть». Ты ведь считаешь меня седой суеверной старухой. И к тому же – сумасшедшей.

Выразиться лучше я бы не смог.

– Разумеется, я сумасшедшая. Иначе откуда бы мне знать все, что я знаю?

Я боюсь ее обидеть, поэтому спрашиваю, что, по ее мнению, означает мой сон. Она зубасто улыбается. Знает, что я ей подыгрываю.

– Тебя разыскивают.

– Разыскивают? Кто?

– Бесплатных советов не даю. Возьми свою хурму, мальчик.

После Токио Миядзаки кажется просто игрушечным. На автовокзале я иду в бюро информации для туристов, чтобы узнать, как добраться до клиники. Никто о ней даже не слышал, но, когда я показываю адрес, мне говорят, что нужно сесть на автобус до Кирисимы. Ближайший рейс отправляется через час, поэтому я иду в туалет на вокзале, чищу зубы и усаживаюсь в зале ожидания, где пью сладкий холодный кофе из банки и наблюдаю за прибывающими и отъезжающими автобусами и пассажирами. Мимо неторопливо проходят местные жители. Облака никуда не спешат, а в фонтанах под пальмами висят радуги. Пенсионного возраста пес с мутными глазами подходит ко мне и обнюхивает в знак приветствия. Женщина на сносях пытается удержать в повиновении выводок разбегающихся в разные стороны детишек-попрыгунчиков. Я вспоминаю про хурму – бабушка говорит, что беременным хурму нельзя, – и перочинным ножом срезаю с нее кожицу. Пальцы становятся липкими, но плод, переливающийся, как жемчужина, просто великолепен. Выплевываю блестящие косточки. Один из мальчишек научился свистеть, но пока только одну мелодию. Мать смотрит, как дети прыгают по пластмассовым сиденьям. Интересно, где их отец. Когда они добираются до огнетушителя, она наконец делает замечание:

– Не трогайте, не то дяденьки, что следят за порядком, сильно осерчают!

Выхожу прогуляться. В сувенирном магазинчике, полном безделушек, не распроданных с пятидесятых годов, замечаю чашу с поблекшими пластмассовыми фруктами, на которых улыбаются веселые рожицы. Покупаю сувенир для Бунтаро, в отместку за брелок с Зиззи Хикару. Захожу в «Лоусонз» за упаковкой шипучих леденцов и до самого прихода автобуса читаю журналы. Наверное, я должен волноваться, но на это нет сил. Я даже не знаю, какой сегодня день.

Я ожидаю увидеть где-нибудь на окраине фешенебельное заведение с парковкой и пандусами для инвалидных колясок, но автобус по узкой дороге выезжает далеко за город. Через тысячу иен пути какой-то крестьянин указывает на проселочную дорогу и говорит, что надо идти по ней до тропки, а потом по тропке до самого конца.

– Тут не заблудишься, – уверяет он, что, как правило, предвещает большие неприятности.

По одну сторону дороги вздымается склон холма, поросший соснами, по другую – убирают и развешивают для просушки снопы раннего риса. На тропе мне попадается большой плоский камень-голыш. Сверчки передают тире и точки морзянки. Я кладу камень в рюкзак. Вселенная расцвечена розовато-лиловым, ярко-розовым и белым. Вся земля. Весь воздух. Я иду, иду. Начинаю волноваться – минут через двадцать виден конец тропки, но клиники и следа нет. До ужаса смешные пугала бросают на меня косые взгляды. Большие головы, костлявые шеи. Асфальт заканчивается, а тропка ведет к какой-то старой ферме у подножья осенней горы. Пот стекает по спине, скапливается у поясницы, – да, свежестью от меня не пахнет. Может быть, водитель автобуса не там меня высадил? Надо пойти на ферму и спросить. Жаворонок умолк, вокруг громкая тишина. Огороды, подсолнухи, голубые простыни, развешанные на просушку. В саду камней, на небольшом возвышении, заросшем пальчатником, стоит традиционный чайный домик под соломенной крышей. Я прохожу мимо калитки и вижу написанную от руки вывеску: «Горная клиника Миядзаки». Несмотря на все признаки того, что место обитаемо, вокруг ни души. У парадного входа нет ни колокольчика, ни звонка, поэтому я просто открываю дверь и вхожу в прохладную приемную, где какая-то женщина – уборщица? – в белой униформе пытается превратить горы папок в холмы. Эта битва заранее проиграна. Тут она замечает меня: