Александр Проханов - Красно-коричневый
Они подплыли к тоне. Это была рубленая избушка, стоящая на песчаном мысу. На отмели, залипнув килем в песок, спал на отливе карбас. Якорь на длинном канате чернел поодаль, утонув на стеклянном мелководье. Море медленно подступало к берегу, выплескивая на песок плоские прозрачные языки.
Они выгружали из лодки поклажу, шли, высоко поднимая ноги, расплескивая светлые брызги, и навстречу от избушки залаяла собака, дверь отворилась, и рыбак, приземистый, грузный, в грубом вязаном свитере смотрел из-под ладони, как они приближаются.
– А я гадаю, кого Бог принес, – рыбак обратил к ним красное, в морщинах и складках лицо, на котором ярко блестели синие глазки. – Здорово! – протянул он руку. И Хлопьянов, пожимая твердую, черную, в трещинах и буграх ладонь, подумал, что она похожа еловый корень, из которого вырубают киль.
– Здорово, Макарыч! Это гости мои, постояльцы. – Михаил кивнул на спутников. – Хорошо поймали?
– Какой хорошо! Ветра нет! – рыбак мотнул непокрытой головой, на которой ветер, словно в ответ на его укоризну, поднял седой клок. – Едва ли что есть. – Он посмотрел на млечное тихое море, в котором, невидимые, повинуясь ветрам и течениям, двигались косяки, заплывали в расставленные водяные тенета.
В избушке было тепло, накурено, тесно. Еще трое рыбаков, все немолодые, обветренные, – кто валялся на нарах в вязаных шерстяных носках, кто подслеповато втыкал иглу с дратвой в кожаную подошву, кто остругивал острым ножом белую чурку, – все разом воззрились на вошедших одинаковыми синими глазами.
– Хлеба привез? – спрашивали они у Михаила. – Лук кончился, догадался, нет, захватить?… Заборщик когда приедет? Пять рыбин на льду лежат!
Михаил выгружал из сумки хлеб, связку лука, сигареты, коробки спичек, пару бутылок водки. Хлопьянов оглядывал избушку и ее обитателей.
На стене висело ружье. На черном изрезанном столе стоял закопченный чайник. У крохотного, пропускавшего белесый свет оконца валялась зачитанная книга. У печки все было, завалено шапками, завешано бушлатами, вязанными свитерами. На полу среди древесного сора лежал топор и свернутая, готовая к растопке береста.
– Гриша, ступай отрежь рыбину гостям, уху сварим, – указывал встретивший их, старший по виду Макарыч, поднимая с нар худого, костлявого мужика, послушно протопавшего необутыми ногами к порогу, где стояли его сапоги.
– А ты, Федор Тихоныч, приготовь Михаилу снасть, пущай ее в село берет, ремонтирует, – указывал Макарыч второму, тому, что строгал деревяшку. И тот послушно поднялся, пошел выполнять указание.
– А мы с тобой, Кондрата, сходим в море, семгу посмотрим, – обратился Макарыч к маленькому, тачавшему сапог рыбаку. Тот кивнул, отложил неоконченную работу.
– Меня возьмите, – невольно вырвалось у Хлопьянова. – Никогда не видел морские ловы! Как и вчера, на ночном берегу, ему захотелось принять участие в артельной работе. Не быть соглядатаем, а потрудиться с ними на равных, добывая трудами хлеб насущный. Уставать, промерзать, возвращаться в промокшей одежде. Чтобы Катя поджидала его в натопленной избе, ставила перед ним тарелку с горячей ухой, наливала стопку водки.
Втроем вышли наружу. Макарыч прихватил два длинных весла, нагрузился ими, сутуло пошел на берег, где влажно желтел песок, чернел засевший на отмели карбас и море, голубое, белесое, как молоко, дышало, накатывало на песок слюдяные волны прилива.
Кондрата, худой, зябкий, с повисшим носом и нечесаными вихрами, ковылял следом. Хлопьянов старался не наступать на отпечатки их следов, боялся раздавить перламутровую ракушку, серебряный, залипший в песке сучок.
Они приблизились к карбасу. Макарыч кинул через борт звякнувшие весла. Кондрата выдрал из песка осевший якорь, прижимая к груди его лапчатые рога, тяжело поднес к карбасу, кряхтя перевалил через борт.
Рыбаки ухватились за нос лодки, налегли, стараясь сдвинуть ее с мели. Хлопьянов шлепнул ладони на бортовину рядом с багровой мозолистой лапой Макарыча, навалился, чувствуя, как подался киль, начинает двигаться, разрезать песок. Вода под кормой захлюпала, принимая карбас. Хлопьянову казалось, что рыбаки исподволь наблюдают за ним, так ли он, в полную ли силу впрягся в их тяжелую работу.
– Хорош! – сказал Макарыч, надавливая толстой грудью на борт и неуклюже перевалился внутрь карбаса. – Прыгай! – приказал он Хлопьянову. Тот торопливо залез, черпнув голенищем обжигающую холодную воду. Видел, как ловко, по-кавалерийски, запрыгнул через высокий борт Кондрата. Толкались веслами, отпихивались от берега. Ладья, оставив длинный след на песке, закружилась, затанцевала на глубине, отлетая от берега.
«Все это запомнить, понять, – думал Хлопьянов, слыша частые звонкие плески, ловя горячим лицом холодные брызги, вылетавшие из-под весел. – В этом теперь моя жизнь и работа».
Макарыч правил веслами, выгибая их, зажигая на воде стеклянные брошки, закручивая голубые воронки. Кондрата по-птичьи вытягивал шею, уперев клееный сапог в днище, где валялся деревянный черпак и почернелая, пропитанная рыбьим жиром колотушка.
«Все это важно… Черпак… Колотушка… И как он сидит, навалившись боком на борт, небрежно и ловко… Высматривает что-то, зоркий, красивый…» – думал Хлопьянов, любуясь Кондрашей, который здесь, в лодке, среди плещущей воды и впрямь был красив и ловок. Его бледные рыжие вихры, худой кадык, маленькие синие глазки, – все было гармонично, создано для этого холодного моря, надежного грубого карбаса, невидимой в глубине добычи.
Хлопьянов жадно наблюдал и старался запомнить, – и летящую в стороне утку, и синий завиток от весла, и дырку на вязаном свитере Макарыча, – словно все это ему пригодится, он вспомнит об этом в минуту опасности, и этим воспоминанием будет спасен.
Сквозь плеск и сверкание он вдруг увидел на воде белую череду. Словно опустилась вереница чаек. Волны качают стаю, птицы плывут одна за другой, появляясь и пропадая в волнах. Черный тяжелый карбас надвигался на эту легкую хрупкую череду, готовый ее спугнуть. Но птицы не улетали, плыли одна задругой, белобокие, легкие, серебристые. Хлопьянов вдруг понял, что не птицы, а поплавки, их белый пунктир дрожал на воде, словно кто-то, пролетая, просыпал их на нежную голубизну. Вытянутые все в одну сторону, они отмечали направление этого исчезнувшего полета. Хлопьянов посмотрел в небо, ожидая увидеть там отлетающее полупрозрачное существо, засевающее море белыми легкими семенами.
– Табань правым! – Кондрата прикрикнул на Макарыча, хватая из-под лавки палку с железным крюком, нацелился за борт. Карбас разворачивался среди разводов и синих водоворотов, надвинулся выпуклым бортом на поплавки, и Кондрата, сунув крюк в море, цепко поддел канат с поплавками, оторвал его от воды. Солнечно, ярко сверкнула водяная пленка, лопнула беззвучно, рассыпалась на перламутровую исчезающую пыль. – Табань, говорю, правым! – зло командовал Кондрата.
Он напрягался всеми костями и жилами, отдирая от воды капроновую струну. Хлопьянов, не зная, как помочь ему, жадно наблюдал и усваивал. Учился жестам, хватке, выражению лица. Ибо и ему предстояло скоро грести, табанить, хватать холодную брызгающую струну, елозить сапогами по днищу.
Кондрата перехватывал кулаками веревку, двигался вдоль нее, протягивал карбас. Макарыч легкими ударами весла удерживал ладью, помогал напарнику. Веревка нырнула вглубь, Кондрата выуживал ее, выдирал, вытягивал наверх. Она вязко поддавалась, отдирала ото дна невидимую тяжесть, влекла ее к поверхности. Хлюпнув, показался над морем деревянный обод, мокрое отекающее водой колесо. Выкатывалось, оплетенное ячеей, в каждой ячее сверкала водяная пленка, лопалась, сыпала брызги. Кондрата обеими руками вытягивал колесо на борт наклоненного карбаса. Вслед за первым ободом показался второй, третий. Нечто огромное, состоящее из колес, обтянутых сетью, чешуйчатое, сверкающее, всплывало из глубины. Кондрата, оскалив желтые зубы, хрипя, свистя, тянул и тянул, выволакивая из моря огромное ленивое тулово. Хлопьянов схватил мокрый отекающий обруч, потянул на себя, ощутив засасывающую силу моря, дрожание тяжелой снасти, угрюмое сопротивление потревоженной стихии.
– Траву, али рыбу! – бормотал суеверно Кондрата, сдирая с ячеи клок тины, шмякая ее обратно в море. – Траву возьмем, али рыбу!
Карбас ходил ходуном, едва не черпая бортом воду. Огромное червеобразное тулово поднималось из моря, пульсировало, напрягало перепонки и кольца. Они, вцепившиеся в это тулово, казались бессильными среди блеска и хлюпанья, стиснутые кольчатым морским существом.
Хлопьянов тянул на себя мокрый обруч, обрушивал на грудь и живот потоки воды, танцевал на шатком днище. Видел, как близко и опасно плещет у самого борта море. В ячее болтались космы оторванных водорослей, висела, извиваясь щупальцами, розово-белая шершавая морская звезда, запуталась растопыренным оперением пятнистая рыбина с тупой мордой и выпученными глазами. Она растворила уродливый рот, похожая на бульдога. Кондрата перебирал обруч, ловко переступал кривыми ногами, успевал очищать сеть, – сбрасывал в море тину, звезды, моллюсков. Обжигаясь, накалываясь о растопыренные плавники, выдрал из ячеи морское чудище и с криком: «Пенагорище нам на гореще!» шмякнул рыбину в море.
