Умберто Эко - Маятник Фуко
— Я знаю рабби Леви, — произнес он. — Я умру пятого августа 1608 года по грегорианскому календарю. А вы, Келли, поможете мне осуществить мой план. Именно вам надлежит довести его до конца. Помните: Gilding pale streams with heavenly alchymy. Я это запомнил, а Вильям — со мной и против меня.
Он больше ничего не сказал. Белесая туча, которая терлась спиной об оконные стекла, желтый дым, который терся спиной об оконные стекла, слизывали грани вечера. Мы уже были в другом переходе, беловатые пары исходили от решеток, отсюда были видны развалины с кривыми стенами, ритмичные градации туманного разума… А когда я спускался на ощупь по какой-то лестнице (с неестественно прямоугольными ступенями), то заметил силуэт старика в выцветшем рединготе и высоком цилиндре. Дии его тоже увидел.
— Калигари! — воскликнул он. — Это дом мадам Сосострис. The Famous Clairvoyante! Быстрее!
Мы ускорили шаг и оказались у двери халупки на слабоосвещенной, зловеще семитской улочке.
Мы постучали, дверь отворилась как по волшебству. Мы вошли в просторную прихожую, обрамленную семиглавыми подсвечниками, выпуклыми четырехгранниками, веером расположенными звездами Давида. Старые скрипки цвета лака древних картин лежали кучей у входа на длинном анаморфичном столе. С высокого свода пещеры свисало чучело большого крокодила, слегка раскачиваемое вечерним ветерком в слабом свете единственной лучины, а может быть, множества — или ни одной. В глубине, перед чем-то вроде палатки или балдахина, под которым стоял tabemakulum, бормоча без передышки семьдесят два Имени Бога и богохульствуя, молился Старец. Вдруг на меня сошло озарение Нуса, и я понял, что это Генрих Кунрат.
— Приветствую тебя, Дии, — промолвил он, повернувшись и прервав молитву. — Чего ты хочешь?
У него был вид набитого соломой броненосца, игуаны без возраста.
— Кунрат, — сказал Дии, — третья встреча не состоялась.
Кунрат разразился страшным проклятьем: — Lapis Exillis! И что же?
— Кунрат, ты мог бы бросить приманку и связать меня с немецкой линией тамплиеров.
— Посмотрим — произнес Кунрат. — Я могу попросить Майера, который имеет большие связи при дворе. Но тогда ты мне откроешь тайну Девственного Молока. Самой секретной Печи Философов.
Дии улыбнулся. О, какая божественная улыбка у этого Мудреца! Затем он сложил руки как для молитвы и прошептал:
— Когда ты захочешь видоизменить и растворить в воде или в Девственном Молоке сублимированную ртуть, помести ее на тонкую металлическую пластину между выступами и кубком с Вещью, старательно растертой, не прикрывай его, но сделай так, чтобы горячий воздух охватывал обнаженную материю, подогрей все на огне от трех углей и поддерживай этот огонь в течение восьми солнечных дней, затем сними и тщательно растирай на мраморе, пока материя не станет неощутимой. После этого помести ее в стеклянный алембик и продистиллируй в Balneum Mariae над чаном с водой, но расстояние между алембиком и водой должно быть не более двух пальцев, алембик надо подвесить в воздухе и одновременно разжечь огонь под чаном. Тогда, и только тогда материя живого серебра, находясь в этом горячем и влажном чреве, хоть и совершенно не касаясь воды, сама превратится в воду.
— Мэтр, — воскликнул Кунрат, падая на колени и целуя костлявую, прозрачную руку доктора Дии. — Мэтр, я сделаю так. А ты получишь то, что тебе нужно. Запомни эти слова: Роза и Крест. Ты их еще услышишь.
Дии завернулся в свою длинную одежду так, что виднелись лишь его сверкающие и злобные глаза.
— Пошли, Келли, — сказал он. — Этот человек теперь наш. А ты, Кунрат, держи Голема подальше от нас, пока мы не возвратимся в Лондон. А после пусть Прага превратится в один пылающий костер для казни.
Он собрался уходить. Кунрат, все еще стоящий на коленях, подполз к нему и схватил за полу одежды.
— Однажды к тебе, возможно, придет один человек. Он захочет написать о тебе. Будь ему другом.
— Дай мне Власть, — прошептал Дии с таким выражением на изможденном лице, которое трудно описать, — и его судьба будет обеспечена.
Мы вышли. Область пониженного давления атмосферы перемещалась с Атлантического океана на восток в направлении антициклона, расположившегося над Россией.
— Едем в Москву, — сказал я.
— Нет, — ответил Дии, — возвращаемся в Лондон.
— В Москву, в Москву, — шептал я исступленно.
— Ты хорошо знал, Келли, что никогда туда не доберешься. Тебя ждет Башня.
Мы возвратились в Лондон. Доктор Дии сказал:
— Они стремятся прийти к Решению раньше нас. Келли, ты напишешь для Вильяма что-нибудь… какую-то дьявольскую инсинуацию, намекающую на них.
Чрево демона, я это хорошо сделал, но Вильям испортил текст и все перенес из Праги в Венецию. Дии охватил черный гнев. Но бледный, похотливый Вильям чувствовал себя неуязвимым под крылом королевской наложницы. Я время от времени передавал ему свои лучшие сонеты, а он нагло требовал все новых и новых — для Нее, для Тебя, my Dark Lady. Как ужасно слышать твое имя, произносимое устами этого фигляра (я не знал что, этот человек с душой, обреченной на двойное проклятие, искал ее через Бэкона).
— Достаточно, — сказал я ему. — Я устал созидать в тени твоей славы. Пиши сам!
— Я не могу, — ответил он, и у него был взгляд человека, увидевшего Лемура, — мне не позволяют.
— Кто — Дии?
— Нет, Верулам. Ты разве не видишь, что отныне он дергает за все веревки? Он заставляет меня писать произведения, которыми затем будет похваляться как своими. Ты не понял, Келли, что именно я — настоящий Бэкон, но потомки этого никогда не узнают. О, паразит! Как я ненавижу этого приспешника Сатаны!
— Бэкон — ничтожество, но он талантлив — заметал я. — Почему он не пишет сам?
Я не знал, что у него не было времени. Нам это стало известно лишь через несколько лет, когда Германию отхватил психоз розенкрейцеров. И тогда, собрав воедино разрозненные намеки, слова, которые раньше так неохотно соскальзывали с его уст, я понял, что автором манифестов розенкрейцеров был он. Именно он писал под вымышленным именем — Иоганн Валентин Андреаэ! Тогда я не понимал, для кого писал Андреаэ, но теперь, во мраке камеры, в которой томлюсь, более ясновидящий, чем дон Изидро Пароди, теперь-то я знаю. Сказал мне это Соапез, мой тюремный товарищ, бывший португальский тамплиер: Андреаэ писал рыцарский роман для какого-то испанца, который в то время также находился в застенках. Я не знаю почему, но этот замысел пригодился бедному Бэкону, который хотел войти в историю как неизвестный автор приключений рыцаря из Ла Манчи и поэтому попросил Андреаэ тайно написать это произведение, сам Бэкон хотел выдать себя за настоящего неизвестного автора, чтобы, оставаясь в тени, наслаждаться (но зачем, зачем?) триумфом другого.
Однако я отвлекаюсь от темы, мерзну в этой камере, и у меня болит большой палец на ноге. Я пишу при слабом свете керосиновой лампы последние произведения, которые мир узнает под именем Вильяма.
Доктор Дии умер, шепча: «Света, больше Света» и прося зубочистку. Он сказал: Qualis Artifex Регео! Его убил Бэкон. Много лет назад, задолго до того как умерла королева с разбитыми душой и сердцем, Верулам в определенном смысле очаровал ее. Теперь черты ее лица исказились, она похудела и уподобилась скелету. Вся еда ее состояла из кусочка белого хлеба и супа из цикория. На бедре висела шпага, и в минуты гнева она с силой вонзала ее в гардины и в обивку стен своих уединенных покоев. (А если бы за такой гардиной был кто-нибудь и подслушивал? Или крыса, крыса? Хорошая мысль, старик Келли, следует ее записать). Находящуюся в таком состоянии старуху Бэкон без особого труда убедил в том, что это он — Вильям, ее внебрачный сын: он предстал перед королевой на коленях, и она, уже слепая, покрыла его овечьей шкурой. Золотое Руно! Говорят, что он нацеливался на трон, но я знаю, что его интересовало совсем другое — захватить План. И тогда он стал виконтом Сент-Олбанским. И, чувствуя в себе силу, устранил Дии.
Королева умерла, да здравствует король… Отныне я стал неугодным свидетелем. Меня завлекли в ловушку однажды вечером, когда Dark Lady наконец могла стать моей и танцевала в моих объятиях, находясь во власти трав, вызывающих видения, она, вечная София с морщинистым лицом старой козы… Он ворвался с группкой вооруженных мужчин, приказал завязать мне глаза платком, и я сразу же понял: купорос! И как Она смеялась, как ты смеялась, Pin Ball Lady — oh maiden virtue rudely strumpeted, oh gilded honor shamefully misplac'd! — когда он касался тебя своими хищными руками, а ты называла его Симон и целовала его зловещий шрам… В Башню, в Башню, — смеялся Верулам. С тех пор я валяюсь здесь, в компании с человеческим призраком, который называет себя Соапез, и тюремщики знают меня только как Лимонадного Джо. Я глубоко, с горячим рвением изучал философию, право и медицину, а также, увы, теологию. А теперь я здесь, бедный, бедный сумасшедший, и знаю столько же, сколько и раньше.
